НАШЕ ПРОШЛОЕ
Ирина Красногорская
Вкус калины

Как и все в детстве, Зойка любила праздники. До войны они в основном были для взрослых, и взрослые загодя начинали к ним готовиться. Сначала разрушали привычную красоту и порядок на улицах. Загораживали дома грубыми лесами, ставили возле них громадные бочки с побелкой, заляпывали тротуары и окна. Лестница в подъезде покрывалась белесыми отпечатками больших и маленьких ног. Маленьких следов оказывалось меньше — детей держали в квартирах и выпускали гулять, когда беспорядок покидал улицу и вползал в комнаты.
Освобожденные от лесов дома уже грели на солнце, сушили на ветру сырые бока и конфузливо щурились замазанными известкой окнами. Дворники сгребали с мостовой остатки мусора. Молодые веселые монтеры, неуклюже передвигая обутыми в «кошки» ногами-клешнями, вешали на столбы праздничные гирлянды и флаги. А в квартирах женщины в галошах на босу ногу мыли стекла, сдергивали занавески, и окна становились похожими на огромные, без ресниц настороженные птичьи глаза. В кухнях начиналась побелка, потом большая стирка, а может быть, наоборот. Пахло простым хозяйственным мылом, паром, известкой и сваренной на скорую руку пшенной кашей, которую Зойка терпеть не могла, но в этот день безропотно съедала.
И вот наконец наступал праздник, всегда несколько раньше, чем полагалось по календарю. Разом вдруг вспыхивали разноцветные лампочки гирлянд. Крылом гигантской бабочки взвивался над заводской трубой флаг. Маршами перекликались уличные громкоговорители. Старенькая деревянная лестница в подъезде пела под каблуками нарядных туфель, благоухала свежевымытым полом, духами и домашним печеньем. Топорщились на окнах немыслимой белизны занавески. Сияла люстра. Сияло зеркало, перед которым причесывалась мама.
Зойка с восторгом следила за маминым приготовлением, превращением Золушки в прекрасную принцессу.
Мама сбрасывала старенькое домашнее платьице, говорила Зойке:
— Отвернись, — и надевала красивое вышитое белье, такое красивое, что Зойка не могла понять, почему его надо прятать под одеждой. Потом мама доставала из шкафа свои праздничные платья, их было три, вишневое, черное и сиреневое, и долго думала, какое надеть, новых праздничных платьев она себе не шила.
— Сиреневое, сиреневое, — вопила Зойка, от нетерпения прыгая на одной ножке и хлопая в ладоши.
Но мама сиреневого не любила, любила черное крепдешиновое. Оно ей шло. Его и надевала. Холодная и прекрасная, уже не принадлежащая Зойке, она подходила к зеркалу поправить прическу и приколоть брошку. Зойка тихонько следовала за нею и робко просила:
— Покрась губы, а? Покрась!
— В самом деле, Сонечка, — говорил отец, оттесняя Зойку от зеркала, — да и попудриться тебе не мешает. — Сам он энергично водил пуховкой по лицу — пудрился
после бритья. Мама не пудрилась и не красилась, она и так была красивой.
— Ну что ж, дурнушка моя, — говорил отец, — придется нам ждать до твоего совершеннолетия, — и сдувал пудру с пуховки на Зойку.
— Вы мне платье запылите! — возмущалась красавица в зеркале, а пудра, оседая на стеклянной глади, туманила, стирала ее черты.
Родители уходили в гости. Зойка оставалась с дедом. И они вдвоем принимались праздновать.
Дед стелил парадную, сурового полотна, скатерть. Ставил праздничную еду: пироги, крендельки, коржики, которые перед тем «отдыхали» на сундуке, укрытые чистым полотенцем и теплым платком. Ставил графинчик, называемый штофом, и пузатую рюмку на толстой короткой ножке — чарку.
Но не пироги, не крендельки и уж подавно не штофик с чаркой главенствовали на столе. Главной и Зойка и дед считали книгу в синем сафьяновом переплете.
После ужина дед не спешил убирать грязную посуду. Сдвигал тарелки на середину стола, где красовались штофик и чарка — на донышке ее темнела наливка. Зойка никогда не видела, чтобы дед пил. Про него уважительно и с сомнением говорили соседи, что он непьющий и некурящий. Да, дед не курил. Но в праздничный вечер, прежде чем сесть за стол, он зажигал папиросу и говорил Зойке:
— Ну, дева моя, попыхкаем!
— Попыхкаем! — радостно поддерживала Зойка и, опережая деда, скороговоркой добавляла услышанные как-то от него слова: — Настоящий праздник обязан мужиком пахнуть.
— Правильно, дева моя, правильно! Какой это праздник, ежели мужиком не пахнет? — веселился дед и «пыхкал» во все углы, переходя из столовой в спальню и изгоняя оттуда едким дымом «Беломора» приторно-сладкий дух пудры «Чио-Чио-сан». Отодвинув посуду, дед брал синюю книгу и неспешно раскрывал на нужной, одному ему ведомой странице.
Зойка, волнуясь, становилась коленками на стул, цеплялась за столешницу острыми, согнутыми под тридцать градусов локотками. Дед не обращал внимания на ее «совершенно неприличную за столом» позу. Надевал очки и начинал тихо и медленно:
— «Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына».
Вначале Зойка ничего не понимала: дед произносил слова невнятно, сминая, будто говорил с набитым ртом. Постепенно, однако, речь его становилась все яснее, громче и, подобно дыму папиросы, вытеснившему дух пудры, изгоняла из комнаты дребезжащие за стеной и из-под пола голоса соседских патефонов.
Что там соседские патефоны, когда в комнате оказывался вдруг с бандурою в руках молодой казак Левко. А вскоре появлялась и прекрасная девушка в коралловом монисте. Злая мачеха оборачивалась черной кошкой. Левко помогал ясной, белой, как снег, панночке и говорил то ли Гале, то ли Зойке голосом деда: «Спи, моя красавица! Приснись тебе все, что есть лучшего на свете… »
Зойка засыпала прямо за столом. Праздник кончался.

Иногда родители оставались дома. Приходили гости. После ужина отец брал гитару, дед — старенькую мандолину, и в спальню к Зойке проникал вальс. Зойку всегда укладывали рано и всегда гасили свет, а чтобы ей не было страшно в темноте, дверь закрывали неплотно. И вальс пробирался в комнату через щель, клубясь голубым дымком по оранжевому, тонкому и, на вид, очень острому лучу. На мгновение он замирал на острие луча, потом соскальзывал к полу и принимался кружиться, клубиться, цепляться за ножки стола, стула, этажерки. Зойка вскакивала с постели и гонялась за ним в темноте, с наслаждением шлепая босыми ногами по крашеным холодным доскам.
«На заре ты ее не буди», — пел отец отходную. Гости расходились. Зойка быстренько плюхалась в кровать, на всякий случай притворялась спящей. Кряхтел и постанывал, укладываясь за ширмой, дед. Кровать под ним долго и надсадно ныла.
— Господи, — шептал дед, — никак не соберусь перетянуть.
Зойка не могла понять: себя ли он утешает, винится ли перед неведомым ей господом.
В столовой мама звенела чайной посудой.
— Да оставь ты все так, завтра уберем, — предлагал отец.
— Посуду оставлять грязной на ночь нельзя, — устало отвечала мама.
— Глупости, суеверие! — смеялся отец и с тревогой спрашивал: — А Зойке «Полено» оставили?
— Хватился — оставили! Ну конечно же, я оставила.
И это было последнее, что слышала Зойка. Все взрослые праздники неизменно кончались разговором об этом «Полене». То Зойка в полудреме слышала, что из гостей принесли кусочек «Полена», то, что ей оставили кусочек. Но, странное дело, она так ни разу и не увидела, как выглядит целое «Полено», и совершенно не помнила вкуса оставленных кусочков, как не помнила, давались ли ей утром эти кусочки.
Довоенные праздники вкуса не имели. В них был цвет, запах, музыка — во взрослых и детских. Детские смутно помнились морозным ароматом хвои, целлулоидным негритенком — новой игрушкой, сутолокой у елки, голубыми воздушными шарами.

Вкус у праздников появился с войной. Страшно сказать, но сама война началась для Зойки как преддверие праздника.
Стоял яркий теплый день. Мама, босоногая, в пестром сарафане, мыла окна. Зойку выпроводили на улицу, где заливался веселыми песнями громкоговоритель.
Потом музыка вдруг оборвалась, стали передавать важное сообщение…
Долго не утихал в тот день двор, а день никак не кончался — стояла пора светлых ленинградских ночей. Взрослые собирались кучками, громко разговаривали, многие женщины плакали. Предоставленные самим себе дети допоздна носились по каким-то закоулкам недозволенно далеко от дома, возбужденно играли в войну.
А вскоре (Зойке казалось, на следующий день) в квартире стало много шоколада и красной икры: дед принес ее из магазина в молочном бидончике. Позднее появилось белое и жидкое, как сметана, кокосовое масло и похожий на туалетное мыло розовый арбузный сахар, горьковато-сладкий, ледышкой тающий во рту. Магазины спешили перед бомбежками избавиться от своих запасов.

Первое военное застолье запомнилось пирогами с калиной.
Зойкин дом был теперь не в Ленинграде, а в башкирском селе. Страну Башкирию Зойка пыталась разглядеть из окна своей комнаты — да много ли из него увидишь. А на улицу не пускали: она тянулась по крутому берегу речки Ик. Но все-таки пару раз Зойке удалось выскочить за ворота, и она увидела снаружи дом, в котором жила, — бревенчатый, темный, разглядела и улицу — один ряд деревянных одноэтажных домов, как бы подхваченных под руки высоченными заборами, ни дерева, ни кустика возле них, ни кусочка тротуара. И в окно виднелись такие же неразличимые, словно близнецы, дома на другом берегу реки. А под самым окном проходила неопрятная дорога, ее никто никогда не убирал. Зерно, сено, какие-то стружки, навоз — все, что провозилось на телегах, засоряло дорогу.
Вначале Зойка радовалась — в Ленинграде лошади были редкостью. А в Башкирии — с утра до вечера — лошади, и для понукания их придуманы даже какие-то непонятные и — дед сказал — неприличные слова. Вообще на улице говорили непонятно — по-башкирски, по-татарски, по-марийски, а если по-русски, то вперемешку с незнакомыми ей словами.
И в доме ожидало Зойку много непривычного, даже неприятного. Самое главное — в соседней комнате жили не соседи, а хозяева, и все в доме принадлежало им, даже шаткий дощатый топчан, на котором спала Зойка. Хозяев полагалось слушаться не потому, что они взрослые, а потому что хозяева. «Какое слово противное — «хозяева»,— думала Зойка,— и как слушаться Василь Палыча, когда он так странно, так неприлично называет лето «бабьим», ведь надо говорить — женское. Да и не лето давно — осень. Лето кончилось, когда мама отстала от эшелона и приехала уже осенью в чужой шерстяной шапке. И дети ходят в школу. Конечно же, осень, и никакое не лето!»
Зойка тоже должна была пойти в школу, там, в Ленинграде. Весной ей исполнилось семь лет, и ко дню рождения она получила настоящий портфель. Он остался дожидаться Зойку из эвакуации в книжном шкафу. А здесь в школу она не пошла не потому, что нет портфеля, а потому, что не оказалось валенок — без них в Башкирии зимой детей на улицу не выпускают.
Но пока до зимы было еще далеко. Дед выпроваживал Зойку дышать свежим воздухом. Зойка не шла и капризничала: во дворе было скучно, надоел большой, изрытый ямками хозяйский огород, где уже ничего не росло и торчали лишь безголовые стебли подсолнуха. Как-то дед ухватил Зойку поперек туловища и, приговаривая: «Несет меня лиса за синие леса… » — потащил к дверям. Вот тут и вошла в комнату старушка, без стука. Маленькая, сгорбленная, вся в черном, что-то приговаривая, она поставила на стол миску, полную темных пирогов с калиной.
И началось застолье, стариковский праздник, как поняла Зойка. Старики среди бела дня сели за стол. Хозяйка Ильинична сказала — «поминать». Зойку тоже усадили. На столе, застланном газетой, стоял самовар, лежали два яйца и два хлеба — хозяйский и дедов. Накануне дед сам его испек в хозяйской печи. Огромная печь сбоку очень напоминала грузовик, а спереди походила на собачью будку и почему-то в Башкирии называлась русской, хотя в Ленинграде Зойке таких печей видеть ни у кого не приходилось. Хлеб пекся в ней странный, не тот, что продавался в магазинах,— круглый, серый, с пылинками золы на нижней белесой корочке. И еще — посреди стола, рядом с калиновыми пирогами, сияла пол-литровая бутылка меда.
Василь Палыч просовывал в горлышко длинную заостренную лучину. Ждал, когда стечет с нее в бутылку мед, и, зажмурив глаза, обсасывал ее, громко чмокал.
Ильинична пользовалась тоненькой, свернутой из газеты трубочкой и, пососав ее, заедала размоченной в чае горбушкой. Дед тоже, что страшно поразило Зойку, макал в чай серую горбушку и пил из блюдечка, чего прежде не позволял даже ей. Зойка запивала калиновый пирог молоком и с любопытством и вожделением смотрела, как лакомится медом Василь Палыч. Меда она никогда не пробовала, и он представлялся ей необыкновенно вкусным.
Попив чаю, Василь Палыч оторвал вдруг от несвежей, в пятнах кипятка газеты узкую полоску, поплевал на темные пальцы и быстро свернул тонюсенькую трубочку.
— На-кось, баская моя, полижи медку! Да ты вся изгваздаешься, лучше я тебе пособлю,— и Василь Палыч неглубоко окунул трубочку в бутылку.
Зойка не стала дожидаться, когда он зачерпнет меда,— выскочила из-за стола и убежала во двор. Притаилась под окном на завалинке.
— Ндравная девка у тебя, Ксенофонтыч, старших не почитат,— скрипела Ильинична.
— Ох, грехи, грехи наши тяжкие,— не то говорил, не то пел Василь Палыч.
Дед молчал. Зойка ожидала, что он станет ее ругать — «пробирать» — потом. Был случай, когда она не подала руки папиному начальнику, и тот долго стоял перед ней со своей протянутой, сверкая синей запонкой, а родители просили:
— Зоенька, не упрямься, ну, подай ручку Ивану Семеновичу.
Дед после ухода гостя сказал, пробирая:
— Эх, дева моя, какая же ты бесстыдница — так обидеть человека! Он же в первый раз у нас в доме. Что на тебя нашло, скажи на милость?
Зойке было стыдно, но не могла она признаться, что обидела приезжего человека только потому, что все еще не запомнила, какая рука у нее правая.
В этой истории с медом Зойка тоже не поняла, кто кого обидел. Она сознавала, что поступила не так, как следует поступать воспитанным детям: не поблагодарила, выскочила без разрешения из-за стола, но и Василь Палыч угощал как-то не так, как угощают все. В хозяйском дворе, где не было ни земли, ни неба — потолок, стены, пол, через щели которого не пытались пробиться даже самые отважные травинки, в этом скучном дворе, на обшитой тесом завалинке Зойка дала себе слово: никогда-никогда ничего не брать у Василь Палыча.
Дед ее не пробирал.
На другой день опять явилась черная старушка с миской темных пирогов. Дед принял пироги и долго разговаривал со странной гостьей за непокрытым столом, который Ильинична каждое утро терла пеньковой мочалкой, скоблила широким, «поганым» ножом.
Зойка ожидала, что старики, как накануне, начнут праздновать, но хозяева разжигать самовар не стали, к пирогам не притронулись и даже не подошли к столу.
Черная старушка с печальным лицом что-то быстро и негромко говорила деду и отирала мокрые глаза концами черного головного платочка, чуть взбрызнутого, словно побелкой, неяркими горошинками. Говорила вроде по-русски, но слов таких Зойка прежде не слыхала: восет, голбец, вёдро — и думала, что и дед их не слышал, а дед с пониманием кивал старушке и утешал ее похожими словами.
— А что, дедуля,— спросила Зойка, когда старушка ушла,— сегодня опять стариковский, старинный праздник?
— Да нет, девонька, какие уж нынче праздники.
— Почему же старушка нам опять пироги принесла?
— Горе у нее, муж умер. Вот она и поминает. По старой доброй традиции положено угощать убогий люд: нищих, калек, сирот…
— Дедушка, — испугалась Зойка,— мы же не нищие, не калеки, не сироты!
— Беженцы мы,— сказал дед.— Люди бездомные,— и вдруг заплакал.
Зойка впервые увидела, как плачет дед.

Наступила весна. Развезло под окнами дорогу. Василь Палыч подъезжал теперь к дому не на розвальнях — на телеге, он был колхозным конюхом. А по ночам все еще холодало, и у плетня в хозяйском огороде лежал снег. Зойка продолжала сидеть дома. Гулять зимой совсем не приходилось, но она все равно как-то простужалась и часто болела. Во время болезни ей давали топленое молоко в алюминиевой кружке. Она с трудом его выпивала, совершенно не чувствуя вкуса. А когда выздоравливала и хотела есть, молоко исчезало. Оно стоило очень дорого. Мама покупала его один раз в месяц, в получку, и давала Зойке в рюмке, как когда-то до войны микстуру. Хлеба вволю не было тоже, и уж, конечно, не было мяса. Неожиданно оно появилось на Пасху, две маленькие свиные ножки. Их заработал дед. Оказалось, что он умеет плести лапти даже лучше Василь Палыча, которому вызвался помочь.
— Баско у тебя получатся, Ксенофонтыч,— похвалил хозяин, — беда, лыко кончилось, а то бы ты озолотился, — и выдал за работу две свиные ножки.— Это тебе к празднику.
— Я этот праздник, Василь Палыч, отменил в семнадцатом году,— сказал дед, но от ножек не отказался.
К празднику, который отменил дед, на хозяйской половине пекли шаньги, томили в печи мясо. Опять стоял на столе самовар, и сияла все еще почти полная бутылка меду, горкой лежали выкрашенные луковой кожурой коричневые яйца.
Зойка прежде не видела, чтобы красили яйца. Еще понятно, дети бы этим занимались, но красила Ильинична для себя и своего старика. Зойка все ждала, что Ильинична ей предложит яичко, и тогда она гордо откажется. Но Ильинична не предложила и сердито ворчала насчет каких-то понаехавших нехристей. С хозяевами за столом Зойка и дед давно уже не сидели, ели в своей комнате на сундуке. На сундук поставил дед и две миски наваристого золотистого супа. Какой сытный, какой прекрасный шел от него дух, как хотелось поскорее, не дожидаясь, пока остынет, зачерпнуть его ложкой.
— Ох, дедуля, что за вкусный праздник, — говорила Зойка и жалела, что не может облизать при деде миску.

В сентябре 1942 года Зойка поступила в школу. А перед этим их семье дали комнату в только что выстроенном бараке. И ушли из Зойкиной жизни старинные, стариковские праздники. Появились новые — школьные, детские, но и они запомнились вкусом. Первый праздник был новогодним.
В натопленном по случаю торжества классе сверкала елка, и дети водили вокруг нее хоровод. Пели, как «она, нарядная, в гости к нам пришла и много-много радостей детишкам принесла», а сами оглядывались, отворачивались от нее, смотрели в конец класса. И Зойка, изображавшая снежинку, в марлевом платье, в марлевой косыночке на стриженной под нуль голове (обязательная «прическа» первоклассницы) тоже косилась в ту сторону. Там, на сдвинутых партах, лежали противни-подносы с булочками. Круглые, величиною с чернильницу-непроливайку, булочки выглядели темными, по все знали, что они почти белые, почти пшеничные. Голова кружилась от их пшеничного запаха, комок подкатывал к горлу, мешал петь.
«Мы, белые снежиночки, спустились к вам сюда, легки мы, как пушиночки, холодные всегда. Вот эта тучка серая, она была наш дом», — не очень слаженно машут тоненькие ручки, и ножки-спиченки сгибаются почти под прямым углом, но дети танцуют в такт. Дети Ленинграда, не узнавшие блокады. Счастливые дети. Им повезло: бомбежки обходили стороной, обстрелы только пугали, болезни щадили, голод терзал не в полную силу. Счастливые дети, живущие с родителями. Родители — работники военного завода. Заводчане — шефы школы, а потому школьники получали горячие завтраки: стакан чаю с сахарином, иногда и с сахаром и кусочек черного хлеба. Булочки тоже были от шефов, сто двадцать штук, почти белых. Дети съели их тут же, но Зойка понесла свою домой, ощущая через шерстяную варежку мягкое тепло хорошо пропеченного теста. Очень хотела обрадовать, удивить деда, принести ему кусочек детского праздника. Она знала, что дед ни за что не съест эту булочку: обязательно разделит ее на четыре части, немножко при дележе жульничая — две будут совершенно одинаковыми, а вторую половинку он разделит неровно и меньшую возьмет себе, а большую подложит внучке. Чтобы получить увеличенную четвертинку булочки, Зойке нужно было сделать триста пятьдесят шагов. Триста пятьдесят.
А булочка так чудесно пахла. Зойка отвела руку с булочкой за спину и принялась вслух считать шаги:
— Один, два, три… сто один, сто два… — И вдруг кто-то сильно дернул за варежку. Собака, рыжая, тощая, зеленоглазая. Одна из немногих собак в поселке. Ничья. Ее никто не кормил, и она как-то все-таки кормилась сама. Звали ее Полкан, Цыган, Пират и Вьюга. Она знала все свои клички и не спешила на них отзываться. И вот эта собака, давясь, глотала мягкую булочку. Зойка пнула ее в тощий дергающийся бок. Собака всхлипнула, глотнула последний раз и, не обращая внимания на Зойку, завертелась, принюхиваясь, словно чумная, — булочка и для нее исчезла бесследно.
Зойка долго не шла домой — кто поверит в историю с бродячим псом, когда она давно описана в сказке «Цветик-семицветик», когда всем взрослым известно, что даже самые хорошие, самые сознательные дети не могут удержаться, чтобы не съесть по дороге из магазина частичку, пусть самую крохотную, дневного пайка хлеба, который они едят каждый день? Кто ей поверит, что она сто два шага, даже больше, несла булочку, в то время как мать Андрюшки, Зойкиного одноклассника, придя домой на обед, запирает тумбочку с остатками хлеба на большой замок, чтобы они не исчезали до ужина, а мать другого одноклассника каждое утро сдает свой хлеб деду на хранение, и тот кладет его на самую высокую полку, до которой дотягивается только с табуретки.
Дед готовил праздничный новогодний ужин-обед. Принесенную из столовой порцию супа он щедро разбавил кипятком и скупо накрошил в него мелко нарезанную картошку. Кроме супа была еще горка горошницы с золотистой лужицей какого-то жира посредине. Обед выдавали маме по талонам. Дед говорил: «Сонечкин обед — костяк, на котором держится наше питание». Отец обедал, да и жил в то время, на заводе. Дед умудрялся из одной маминой порции первого делать три, а из второго и того больше, добавляя к нему разные разности: и турнепс, и корни лопуха, и крапиву, и корни лесной лилии саранки. Как-то дед настоял, чтобы купили поросенка. Козу они уже приобрели, но она не давала молока. А поросенок оказался слишком мал для самостоятельной жизни и быстро зачах на лебеде и картофельных очистках — ему тоже нужны были хлеб и молоко. Зойка жалела поросенка, но, хотя и плакала, в глубине души считала, что ему повезло — умер своею смертью. Дед сварил из поросенка мыло и поменял его в деревне на ржаную муку. В новогодний вечер из этой муки и золотисто-зеленой горошницы он стряпал к праздничному столу блины.
— Ну, премьерша моя, где же ты гуляешь? Ба, да щеки у тебя зареваны! Провалилась, балерина? — и дед привлек к себе Зойку, стал раздевать. Зойка, пока он поворачивал и раскутывал ее, лепетала про собаку и про булочку.
— Да забудь ты про нее, дева моя, крошечка моя, — говорил дед, стаскивая с нее большие, на вырост, валенки. — Что булочка! Сейчас блины есть будем, с пылу, с жару. Родители придут не скоро. Они нынче тоже празднуют. В кои-то годы праздник у них. Ну теперь-то, свет-Зоюшка, все к праздникам идет. Скоро, скоро будет на нашей улице большой праздник, самый большой.
Потом они сидели за праздничным столом, украшенным длинноиглой сосной — дед считал, что сосна ароматнее и долговечнее елок. Под сосной лежала любимая Зойкина книга в синем переплете. Но главным на празднике было сладкое топленое молоко. Они его пили с дедом из стограммовых граненых стаканчиков. Пили за победу.
До победы дед не дожил. Весной сорок четвертого он умер от воспаления легких. Простудился, добывая березовый сок, из которого собирался делать сахар — «ведь ребенку для роста сладкое необходимо».
Без сладкого, без деда Зойка перестала расти (так и осталась на всю жизнь невысокой и щуплой), но родители уже не считали ее маленькой: отец позволял читать взрослые книги, мама разрешила отрастить косы. Зойка теперь сама ходила за хлебом и в столовую за обедами, мамиными и папиными, отец больше уже не жил на заводе. Работа стала легче — война кончалась. Жизнь налаживалась. Вскоре отпала необходимость в столовских обедах — стало возможным вместо них брать сухой паек. Предпобедные праздники утратили вкус. Зойка ни одного из них не запомнила.

Долгожданный праздник начался внезапно — стуком в стену дома, криками: «Победа, победа!» Радио еще молчало, у приемника сел аккумулятор, но не верить крикам было невозможно. Зойка спешно оделась и выскочила на улицу. К заводу уже бежали люди. Окликали друг друга на бегу, хохотали, обнимались. Перекрывая гул бегущей толпы, верещала, ликуя, сирена, ей вторил заводской гудок.
Едва-едва светало, а школу уже открыли, и старшая пионервожатая раздавала входящим ребятам маленькие красные флажки. В коридоре, на разостланном прямо на полу кумачовом полотнище комсорг писал лозунг. Школьники толпились тут же, не шли в классы. Дверь в учительскую то и дело открывалась, впуская запыхавшихся учительниц, и оттуда в коридор выплескивался ошалело-радостный, совсем девчоночий визг. Впервые за четыре года учительницы забыли про учеников. Наконец, одноногий военрук скомандовал строиться.
Со знаменами, под барабанную дробь и пение горна пошли на площадь к заводу. Она уже заполнилась, а народ все подходил и подходил.
В праздничной сутолоке плотники достраивали трибуну. Молодые веселые монтеры, неуклюже передвигая обутыми в «кошки» ногами-клешнями, вешали на столбы праздничные гирлянды. Крылом гигантской бабочки вился над заводской трубой флаг. Маршами перекликались уличные громкоговорители. Все было, как до войны. И все-таки этот новый праздник отличался от прежних — цветом. Несмотря на кумач лозунгов и флагов, на красные модные береты девушек, господствовал черно-белый цвет: темные стены домов, темные деревья в темных грачиных гнездах и грязный снег. И этот черно-белый цвет каким-то странным образом перенес Зойку в тот далекий уже и в воспоминаниях, неизменно лишенный ярких красок день, когда пришла неожиданно незнакомая черная старушка с калиновыми пирогами и дед утешал ее непонятными словами. Впервые за утро Зойка вспоминала о деде. «Все радуются, празднуют, — подумала она, — а дедули нет и черной старушки — тоже». И ей стало горько-горько уже не от утраты любимого деда и симпатичной старушки — от жалости, что они не дожили до этого великого дня.
И, словно подхватывая Зойкину мысль, радио доносило слова:
— Почтим же память погибших и всех не доживших до этого великого дня минутой молчания…
Площадь захлебнулась мгновенной тишиной и — вдруг залилась плачем. Потом взрослые и дети пошли на сельское кладбище. За время войны оно разрослось, приблизилось к тракту. Среди новых заснеженных могил Зойка, с флажком в руке, нашла дедову и еще той черной старушки, что приносила в дом пироги с калиной. Положила на нее флажок.

www.m-m.sotcom.ru/avtors/krasnog.htm