|
|
ТВОРЧЕСТВО БЕЗУСЛОВНО МОЛОДЫХ — ПО ВОЗРАСТУ
Александр Никитенко
Три монолога о Пушкине
Монолог первый
«Здравствуйте, я вернулся!» Где это я слышал? Все на уме подворотни какие-то,
скверики… А на самом деле: зала с голландскими стеклами или ажурное нечто, с
массивным основанием и слюдяными оконцами. Звонкий голос мечется, как в золоченой
клетке. Везде скука. Сонные лица. Жарко. Вдруг рухнуло или хрустальное безобразие
или еще что — оживились. Да не все… И еще — много дальних эпизодов. Черная речка.
Фиолетовый снег. Выстрел торопливый. Трус Дантес. Да, попал. Подкосил — подрезал
золотое сердце. За это просто выслали. Сразу же: «Мы бы его!»… «Он бы у нас!»
У Маяковского:
Мы б его спросили:
— А кто ваши родители?
И вправду удивительно — вешали декабристов. И сослали Дантеса.
Все впустую.
Двести лет назад родился Он.
Россия — умная страна. Здесь рождаются, живут и погибают тысячи, многие тысячи
талантливых людей. Изредка среди них в 200 — 300 лет появляется Гений. Что замечательно:
само появление его будто предопределено общим духовным положением страны. Все
будто предопределено свыше неведомой силой.
А все же странная вещь — быть Гением на Руси. Нет человека здесь несчастнее
его. Мрачна его судьба страшной неопределенностью. Он — Гений — творит; и все
время появляются какие-то дантесы и мартыновы, или бритвы и револьверы — все
это отвлекает, действует на его оголенные от напряжения нервы. Можно не выдержать:
сойти с ума или ответить и, разумеется, погибнуть. Ведь невежественные люди
никогда не нападают по одному. Они — действуют скопом (быть может — подсознательно),
если не один, то другой. Вот так!
А давайте задумаемся над этим самым словом «Пушкин». Замечали ли вы, что мы можем с очень странной, удивительной легкостью написать, сказать — Пушкин. Настолько родное, близкое по своей энергии, доходчивости к самым близким нашим словам. Да оно уже и стало им. Очень удивительная судьба: мы можем повторять его всегда и везде. И это самое «везде» будет всегда близко к цели. Вы не пробовали написать одну фамилию — «Пушкин» — со строчной буквы? Да, кощунство! Но все же? А душа не позволяет, рука не пишет. Очень хорошо. Попробуйте теперь написать свою фамилию или имя со строчной буквы. То же самое. Идем дальше. Да нет, уже пришли. Уж слишком схожи «симптомы», не правда ли? Мне кажется, что «Пушкин» — это общее слово, как вторая фамилия, объединяющее всех русских. Свято — неприкосновенно. Не мерено еще святостью и неприкосновенностью. И морального права забывать и тем более чернить — нет у нас. Никогда не было. И помните — не будет.
Итак, Пушкин есть гений. Не замечали ли вы, что если мы говорим слово «Пушкин»,
— то сразу же всплывает в уме другое слово — «Гений»?
«Пушкин» — «Гений».
Причем эти два слова далеко не равны друг другу! Пушкин как русский гений, как
национальный давно уже вырос из этого определения. Слово «гений» мы употребляем
как некий нижний предел для слова «Пушкин». Это может показаться странным, но
напомню — как быстро со словом Пушкин всплывает слово «гений». И наоборот —
ведь самого гениального поэта мы никогда и ни за что не назовем вторым Пушкиным.
Мы можем лишь сравнить; но никогда не приравнять.
Кто же, кто же этот поэт, каким же он был, если превзошел даже высшую награду
русского народа — быть русским Гением?
Признаюсь, я долго искал на этот дивный вопрос ответа. Долго бы искал, ведь
как много у нас работ о Пушкине, где разобрано, кажется, каждое движение поэта,
где все выверено и доказано с математической точностью, и где нет, к сожалению,
лишь самого главного — объяснения той силы, что толкала его писать все эти строчки.
Но повезло. Есть у Есенина стихотворение, читанное в Москве, на Тверском бульваре,
6 июня 1925 года, у памятника А.С.Пушкину. Вот первые строки:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой…
Что еще можно сказать после этих строк? Да ничего. Все сказано. Вы никогда в
должном, полном объеме не поймете Пушкина, если не осознаете, что поэтом не
двигала некая таинственная сила, что он сам был этой силой. Есенинские строки
называют имя этой силы — Русская судьба.
Да, Пушкину самим ходом Истории суждено было появиться в то глухое мгновение,
когда Россия уже «отошла» от петровских реформ, но из-за чего-то пришла в тупик.
На дворе стоял 1799 год. Императору Павлу править еще два года. Это два застойных
года. Но надо сказать, что с приходом к власти Александра I и тем более Николая
I мало что изменилось. Именно эти двое оказывали заметное влияние на жизнь поэта.
Время расставит все на свои места. Люди, имевшие неограниченную власть в свое
время, — теперь лишь мертвые портреты в галерее Романовых.
Человек же, бывший в ссылке по приказанию самих императоров, умерший вовсе не
от старости, как Николай I, смог сделать столько за свою жизнь — захватывает
у русского человека дух.
Вся эта эпоха представляется мне неким необратимым процессом — вроде варки киселя.
Время постепенно густеет. Все целенаправленно идет к некой намеченной свыше
цели, никак до конца и не понятой никем из живущих. Пушкин с увеличивающейся
тревогой следит за этим процессом. Он чувствует — надо действовать. Но как?
На его памяти повешенные или сосланные участники восстания декабристов. Причем
многие люди эти — его друзья или знакомые. Начинать новый переворот? Нет. Это
означало бы вовлекать и своих друзей теперешних. А если опять не удастся? К
тому же — он в ссылке. Правда, скоро прибудет в Петербург.
Он ищет ответа на вопрос в своей душе. И что-то могучее, древнее подсказывает
ему искать ответа своим творчеством. Исчерпывающе высказался Блок. Его слова:
«У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба.»
Никем другим, кроме как поэтом, Пушкин не захотел бы, наверное, стать. Да и
не смог бы.
Часто пристает к поэту, художнику словечко «надломился». Еще Маяковский в своей
статье сказал о Блоке — «надломился»!
Что такое надлом? Это когда чувствуешь себя затравленным или беспомощным, неспособным
что-либо предпринять. Много было таких людей в русской поэзии. Есенин, Маяковский,
Цветаева… стоит ли продолжать? Андрей Соболь, писатель двадцатых годов, покончил
жизнь самоубийством.
А Пушкин? Заколдованный он, что ли? Будто хранит его таинственная сила какая-то.
Впрочем, уже ясно, наверное, что за сила.
Он чувствовал, что если уж свернет с дороги, остановится хоть на секунду — все
рухнет. Он словно не имел права «надломиться».
Хотя, может быть, все было и не так. Но что это мы все о судьбе да об истории?
Ведь Александр Сергеевич был поэт. И творил гениальные произведения.
Творчество? Стихи, стихи… Все? Нет, есть еще и проза.
Вообще, если честно, современники недопонимали Пушкина. Они с упоением читали
сборник стихотворений 1825 года. Но «Борис Годунов», «Полтава» проходят как-то
мимо них. Обращая внимание на некоторые неточности, чувствуя, что эти произведения
как-то не вписываются в их время, они ложно выводят теорию о некоторой мимолетности
таланта Пушкина.
Странное дело! Или, может быть, Гениальность как явление довольно больших размеров
видна лишь на большом удалении? Бог ее знает…
Монолог второй
У Пушкина нет слабых произведений. Есть хорошие, а есть гениальные. «Пиковую
даму» за гениальность почитаем. И недаром. Короткая, в тридцать страниц повесть
— скопление энергии. Живо, интересно. Неоднозначно, многообразно. Захватывает
воображение игра. Старуха и Германн — схожи по сути, «сухари». Сердце чувствует
темность Германна. А вот Лизавета Ивановна — живая. Не отнесешь ни к кому. Но
не просвечена полностью. Лизанька — как и все. Германн — главное действующее
лицо повести. Этих людей все больше и больше среди нас. Они не рискуют, живут
себе посмеиваясь; все видят и слышат; никогда не прощают обид. Любят деньги.
Не как средство, а как божество. Чувствуют опасность, как крысы. Их наружность
— желты, остры чертами. Незаметны. Гибки и подвижны. Лица и не видно вовсе.
Элегантны по-своему. Следуют моде. Не ленивы, ни в коем случае. Но труд не радость
для них, а так — средство.
Любимы начальством за лояльность и «что-то» еще. Всю жизнь стараются выбиться
в люди. Это превращается в самоцель. По внутреннему укладу очень догматичны.
Очень не любят все новое (характерно, что в повести Германн верит в старую историю;
новой еще бы и не поверил). Но от всего «ветхого» тоже отрекаются; не подозревая,
впрочем, что ветхое — это они и есть. При встрече друг с другом (с себе подобными)
стараются не глядеть в глаза и побыстрее разойтись. Единоличны.
Друзья их считают людьми неинтересными, но верными и добрыми; на чем часто и
попадаются, так как германны очень охотно продают все подряд. И друзей в том
числе.
И вместе с тем, хотя они являют собой почти что совершенную машину для выживания
в обществе, они в душе очень нервны. Их существование, их спокойствие, которому
все подчинено, может нарушиться банальными неожиданностями. Это очень беспокоит
их. Они задаются вопросами, на первый взгляд, умными и важными для них. «Жизнь
ради жизни» — их необъявленный девиз. Они могут с остервенением доказывать вам
свою позицию, когда вы чем-то разозлите их. Что, кстати, сделать трудно.
Но в большинстве случаев молчаливы. Чувствуют, что сказанного не воротить.
Иногда же всю их осмотрительность будто смывает волной. Они рискуют! Но, если
говорить прямо, риск этот — третьесортный, грошовый. Они предусмотрели абсолютно
все.
Надо ли говорить — распространенный тип. Это болезнь, и распространена она повсеместно.
Но что это все о Германне да о Германне?
Графине дано как будто два лица. Первое — вздорная старуха, имеющая все черты
характера и образ действия вздорной старухи. Не будем описывать. Настолько ясно,
каждый представит себе живо и образно. Второе — привидение. Тоже ясно сразу
— не живой образ.
Вот все, что можно сказать о старухе. Она не руда. Она отвал, отходы. Все гениально,
просто и грустно.
Лизавета Ивановна может привлечь внимание практически всех, кто читал «Пиковую
даму». Очень цельный, но… недопонятый женский образ.
Для Германна она средство, для старухи — существо безличное по своей сути. Но
вслед за ними мы замечаем, что перед нами живой человек. И она является главным
женским началом в повести. Влюбчива. Горда. Имеет сердце.
«Пиковая дама» строится сплошь на противопоставлениях. Новый век и старый век.
Германн и старуха. Все различно — и вдруг: а ведь одно и то же! Они по сути
своей одинаковы. Можно сказать, что ни Германн, ни старуха не могут существовать
одновременно (Германн убивает старуху). Но и врозь тоже не могут — как две половинки
одного целого. Германн это чувствует своим крысиным нюхом, понять не может.
Мне кажется, Германн предвидел, что он проиграет из-за старухи (ведь три карты-то
чьи?). Но в холодном, сером азарте, что иногда нападает на этих людей, он ставит
все больше и больше. Открыв пиковую даму, он сначала не понимает, что случилось.
Но тут — о, ужас! — карта становится похожей на лукавую старуху; она улыбается,
подмигивает ему!..
Трагедия Германна вовсе не в проигрыше суммы денег. Не старуху он видел, не
привидение. Это был он сам. Германн понимает, что будущее его вовсе не радужного
тона; что старуха улыбается ему, как своему; что он действительно в душе уже
старик, что тремя картами он окончательно погубил себя. И сводит с ума то, что
это дорога в один конец; а раз вступивши, уже не сойдешь.
Плохой конец плохого человека.
Гениальное произведение.
Но оставим пушкинскую прозу. Ведь он же был поэт!
Часто говорят, то ли Александр Сергеевич старался построить «хрустальный дом»,
то ли поэзия частью карьеры была для него.
Опомнитесь, господа! Вспомните, у Лермонтова «Погиб поэт — невольник чести…
» Вот как! Чести, а не карьеры.
Кстати, Лермонтов, в отличие от Пушкина, вовсе не осмеливался шутить со своей
Музой. Даже в юношеские годы у него — мрачное «Предсказание». У Пушкина — «Наталья»
с шуточным признанием в любви. Да что Лермонтов! Затем все поэты России ощущали
тяжесть этого — нести Дар.
Пушкин же прекрасно понимал всю глубину и мощь своего развивающегося гения —
шутил с ним! Может быть, прав Пастернак, сказавший о лицейском творчестве Пушкина:
«Как никогда внутренне пуст и технически блестящ Пушкин-лицеист; как опережают
его средства выражения действительную надобность в них. Он уже может говорить
обо всем, а говорить ему еще не о чем.»
Это с одной стороны. Да, можно сказать, что тогда Пушкин учился, что подобно
тому, как у начинающего художника есть первые эскизы, у него были первые стихотворения.
Но вот — другой поэт и писатель, Варлам Шаламов, заключает: «Я понял, что поэт
пишет всю жизнь и не писать не может… что стихи — это не рифмы, а судьба.»
Пускай каждый знает, что ему ближе к сердцу.
Внутреннее рождение Поэта (поэта с большой буквы, потому что Поэт — Пророк)
произошло в Михайловской ссылке, когда было написано стихотворение со странным
названием «Пророк».
Все подряд отмечают — центральное стихотворение творчества. Можно сказать, что
именно с этого момента начинается уже сознательная жизнь, подготовленная всем
прошлым (считающимся серым и неинтересным).
Насчет раннего творчества уже было сказано. А вот для настоящего поэта нет разделений
на жизнь «до» и «после», на жизнь интересную и неинтересную. Она едина для него,
едина всем набором впечатлений, получаемых от нее всегда, во все времена и служащих
ему своей образностью. Для него едины жизнь и творчество.
И вправду, что было раньше — жизнь или творчество? Нельзя ответить! Из прозы
жизни — великолепие стиха; за великолепием стиха у поэта — проза жизни.
«Пророк» был, наверное, явлением жизненным. Вообще, что за название такое «Пророк»? И что за странная старославянская лексика — все эти «десницы», «персты», «глазницы». Да зачем они? А вот зачем. Это посвящение в пророки — явление чрезвычайно древнее. Христос, апостолы… Нет, это слишком уж древнее… А вот протопоп Аввакум, старообрядцы с их затерянными в лесах монастырями — более похоже на истину. Древней безумной болью, несмолкаемым плачем погубленных душ веет от строк.
Он — странник, путник. Он «духовной жаждою томим». Вокруг пустыня. Пустыня
людских сердец, пустыня людской души, пустыня корысти, зависти и всех страшных
пороков.
Очень зловещая пустыня. И эту пустыню, превышающую, наверное, размерами Сахару
(людей очень много, с каждого по крупинке), — и эту пустыню он должен растопить
своим сердцем. Как это сделать? Случай и Бог помогают ему.
Обратите внимание на подробности — ведь это очень больно, оказывается, стать
и быть Пророком.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И сердце трепетное вынул
И он мне грудь рассек мечом.
Ради чего? Ради того, чтобы стать Пророком, «глаголом жечь сердца людей». И
вовсе не известно, что больней: процесс перерождения или существование бессмертного
Пророка.
Он принимает этот Дар.
***
На этом погружение в творчество завершим. Нельзя вместить многое в слишком малый
объем. Все, что выше было сказано, можно выразить словами Федора Достоевского:
«Пушкин, бесспорно, унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь
без него эту тайну разгадываем».
Безусловно, Пушкина надо разгадывать всю жизнь. И, наверное, не жаль будет такой
жизни.
Монолог третий (заключительный, потому короткий)
Говорят, что Гумилев последнюю свою книгу хотел поначалу назвать «Посредине
странствия земного». Пушкин не Гумилев, и Гумилев вовсе не Пушкин, но, согласитесь,
есть тут что-то общее.
Да, Пушкин находился посредине своего… нет, не странствия. Он твердо стоял на
ногах, был привязан к одному месту мира, к Руси. Он шел вперед. Он точно знал
свой путь, свою жизнь (а может, знал и смерть). Он знал, что ему предстоит совершить
нечто даже до сих пор невозможное — стать певцом всего мира.
Это была середина. Это был конец. Это было начало.
***
Но в середине полета мертвая пуля прошила святую душу. Кто что-то понял, кто ничего не понял — все чувствовали: полный крах. Как реки остановились. Как Солнце не взошло. Все кончено.
***
Создать Гения невозможно. Он приходит сам в трудные годы, когда нужен всем.
«Прощайте, я вернусь… »
г. Белгород, школа №4, 11-й класс
|
|