|
|
НАШЕ ПРОШЛОЕ
Владимир Руделев
Добрыня и Святослав
(964 год)
Князь Святослав был ранен в бою за Муром отравленной
пулей — малой тупой стрелкой, в которой было тайное отверстие, наполненное змеиным
ядом. Раны от яда наи-змеи были смертельны: человек умирал, промучившись сутки,
в огне и неземной боли. Святослава везли в ладье; шестеро гребцов были в одних
рубахах, волосы были мокры, шеи лоснились, слезы текли по лицу. В ладье был
еще Свенельд, пожилой, изувеченный воевода, в кожаных доспехах со стальными
блестками лат, и вовсе уж старый воин-скальд Буефаст, давний слуга Святослава,
его посол в завоеванных странах — с младенческих святославовых лет. Буефаст
был в простой воинской кольчуге и каляных портках с кожаными латками на коленях
и сзади. Буефаст был слеп от горя, хотя утром еще ненавидел Святослава за его
жестокость к мурманам и даже просил у Кривого Бога смерти к ненавистному князю,
которого с измальства любил, которому спел все свои песни и не одну сложил вновь.
Святославову ладью сопровождали легкие челноки — в каждом по три воина-рязанца.
Насады и струги Святослава, отроки Свенельда и конная дружина, переправившись
через Оку, стали в городе Вышгороде — в Рязанский город им войти не позволили:
еще не было такого, чтобы кто-нибудь из вооруженных чужеземцев входил в Рязанские
ворота. Словенская дружина должна была быть отправлена в Борки, где на свинцовых
рудниках работали меряне-рабы. Жили меряне и их жены-голядки в землянках неподалеку
от Сокор-горы. Жемчужную Сокор-гору было видно от самого устья Трубежа; было
здесь Быстрое озеро широко и бело; солнце тонуло в Трубеже, золотя красивую
воду. Когда подплыли к Изумрудной горе, на которой красовался старый росский
город, двое из гребцов перекрестились, увидя золотистый храм Николы Мирликийского.
Почему-то и князь, всю жизнь потешавшийся над христианами, перекрестился и прочитал
помнившуюся с детства молитву: «Отче наш, живущий на небе, пусть святым будет
имя твое, пусть наступит царство твое, и пусть будет воля твоя — как на земле,
так и на небе. Дай нам сегодня хлеб наш насущный. И прости нам наши долги, как
и мы их прощаем нашим должникам...» Молитву эту он знал по-гречески и по-варяжски,
даже по-словенски, три раза и прочитал, а потом забылся, закрыл глаза. Он и
не видел, как подплыл к причалу, как дюжие руки знатных рязанцев взяли и понесли
его вверх по крутому подъему в княжеский белокаменный терем, что был среди рослого
сада, где наливались яблоки и желтели сливы. Крыльцо терема было увито виноградной
лозой, на гульбище толпились знатные княжьи люди. Князь Доброгост встречал нежданного
гостя внизу, у первой ступени крыльца, на красном арабском ковре. Был он чистым
и светлым в свои 105 лет: невысокая шапочка куньего меха на голове, синий кафтан,
расписанный золотом, легкий летний, тоже из виссона, плащ; на лице — ни морщинки,
только волосы и борода седые, будто прилепили их молодому паробку. А паробок
этот с Хельги Мурманином однажды сразился. Не просил пощады побежденный Хельги.
Доброгост сам его пощадил, и не пощадил даже, а устыдился обезглавить поверженного,
да и на дружбу надеялся. Высоко вознесся Хельги, старую дружбу чуть не забыл,
но вовремя вспомнил: до Рязани не дошел, остановившись на Соже... Князь Доброгост
спросил у принесших Святослава варягов, когда был ранен Святослав. Свенельд,
поклонившись, ответил: «В полдень». Рязанец склонился над киянином, затем приказал
знатным рязанцам внести Святослава в терем; Свенельду отвели покой в деревянном
доме рядом — это был дом, где жил еще дух покойной матушки Мамелхвы Тимофеевны.
Свенельд не боялся ни за Святослава, ни за себя, а в глазах был сын Мстиша,
Игорев внук. Дружина решила: пока князь в опасности, Мстиша будет над ними.
Был в отроках Мстислав — то яд, то меч близкий, а тут уж не выжить без его,
свенельдовой, опеки. Всем был похож на остальных сын Мстиша: и воин добрый,
и охотник удачливый, но страсть в нем была к песне. Откуда взялся этот талант
скальда? Никого в роду у них не было такого! С грустью и тоской лег Свенельд
в постель — снился ему малый Святослав, швырнувший копье в ноги лошади. Еще
снилась Ольга — той поры, когда она не гнала воеводу с глаз прочь. Среди ночи
Свенельд проснулся и хотел выйти в сад — ему это сделать запретили.
Святослав
тоже очнулся среди ночи. У ног сидела девица в белой рубахе с солнечными вышивками,
в синей клетчатой юбке, в кожаных ступнях. На груди была серебряная ладанка-коробица,
на шее — зеленые бусы, еще висел на шее нож на красном шнурке, волосы были убраны
красивой бисерной кичкой. Девица вымочила убрус в настое — вытерла князю лицо,
напоила другим отваром. Князь был красив и молод, хотя у него уж три сына ждали
наследства: Ярополк, Олег и Владимир. Юнцом зачинал сынов: княгиня девушек подсылала.
Потом было много жен, а любви князь не знал — умирал, не любя еще никого, кроме
матери, которую и ненавидел за жадность и крутой нрав.
У князя был золотой чуб
посреди бритой головы: так все варяги носили, так было и у готов, и у хазар,
и у печенегов. Словене носили круглый ряд под шнурок. У рязанцев волосы были
по плечи.
Девушку звали Халу, она была голядка из-под Солотчи, но давно жила
в городе, одевалась, как все в Рязани, служила князю Доброму Гостю. Халу была
крещена и крестильным ее именем было Елена. Так звали и мать Святослава. Он
поманил девицу, и она склонилась над ним. В покое послышался голос: кто-то сказал
по-варяжски: «Теперь он умрет!» Халу напоила князя еще одним питьем, и он уснул,
проснувшись только тогда, когда солнце хотело взлететь в узкие окна терема;
девушки, все в одинаковых белых рубахах с солнечной росписью, в синих клетчатых
юбках, умыли князя, расчесали, одели в дорогую одежду: белые порты и такой же
кафтан, серебром расшитый. Князь Доброгост ждал Святослава за столом, где гусятины
было немало и рыбы красной: княжии дети сами тех осетров ловили. Каждый из семерых
был бородат, возрастом зрел, умен и храбр. Но никто не мог надеяться на княжье
место: вече не выбирало князем княжьего сына. В прежние года так еще было, и
сам князь Доброгост был сыном князя Никиты, но теперь такого не стало.
Святослав
молча ел и пил брагу, кости бросал под себя, борода и усы были в жиру, пальцем
вынимал кость, застрявшую в зубах. Хозяева ели иначе, по-византийски, пересыпая
еду пучками обыденных метких слов. Говорили по-словенски, только изредка к слугам
обращаясь по-мордовски (это было гуннское наречие с обилием готских, еще больше
— хазарских речений: они резали ухо Святославу, он их ненавидел с детства).
Святославу показали княжий двор и город, пройдя по валу вдоль тына и за ним.
Киевскому молодому князю приглянулась Лыбедь-река. Он сидел на холме у Карас-озера,
глядя, как вода из него падает в светлую Лыбедь. – Хочу здесь свой город иметь
именем Переяславец, — сказал Святослав старому князю Доброгосту. Тот улыбнулся
и ответил: – Так и будет. Я стар и замены не вижу. Вече бы тебя избрало, хотя
ты и враг наш — киевлянин.
Было время, и Доброгост любил Киев, жил с киевскими
князьями в ладу. Но потом случилось горе горькое — о нем князь без слез тайных
вспомнить не может. Хельги Мурманин убил киевских князей Аскольда и Дира, многих
верных им людей перерезал или в заморское рабство продал. Погибла в Киеве и
невеста Доброгоста княжна Кунигильда — руки на себя наложила... А! Сколько лет
прошло, быльем зарасти пора бы, а память — словно рыжая гора в Солотче: ни травинки,
ни кустика можжевелового... Зачем отпустил Кунигильду? Зачем счастье свое разрушил?
— Киев — город матери моей, княгини Елены, — сказал Святослав. — А здесь я сам
хочу княжить! Святослав удивился тому, что князь Доброгост говорит о вече. В
Киеве давно нет никакого веча, князь только с дружиной считается, а смерды молчат.
Отца дружина избирала, а мать вошла на стол своею волей, и Святослав за нею
должен войти своею волею. Но ненавистен ему материн стол проклятый!
С луга несся
сенный запах вперемешку с запахом воды. Метали стоги. Девушки пели и белыми
ромашками цвели по лугу.
— Как ты говоришь врагу, что он будет нашим князем?
— сказал Доброгосту старший сын по-мордовски. — Знатные люди порешили убить
киянина, когда придет в себя. Никто из чужеземцев от нас не уходил живым! Отец
посмотрел на сына с жалостью. «Как он говорит, что князь чужой? — подумал он
и показал сыну знаком, чтобы не говорил больше вздора. — Нет у князя отчизны,
и будет он, подобно кокоре-траве катиться по полю, если не оставим у себя доброго
витязя. После Олега-соседа не видел таких богатырей. Олега вот нет — глупо погиб,
от змеиного укуса, да уж сейчас бы и иным способом навь подобралась к нему...
Пусть Святослав нашим будет, пусть он город зовет своим именем».
Обедали по-летнему,
на красном дворе. Ели щуку, лапшу, сорочинскую кашу. Князь Доброгост одну лишь
кашу ел, потому что постился в честь Петра-апостола. Больше никто не постился.
Святослав ел много и по-прежнему грубо, по-варяжски. На исходе дня Святослава
показали дружине: отрокам позволили подплыть на стругах и насадах к усть-Лыбеди.
Святослав был виден с холма. Вода в Трубеже золотилась, и небо было золотым.
Дружина закричала «Ура!» князю, радуясь, что жив. С жемчужной Сокор-горы «Слава!»
закричали словене. Им тоже позволили взглянуть на князя и убедиться, что с ним
ничего не случилось. Рязанские люди шептались и ждали худого.
Вечером князья
парились в бане. Мылись в Карас-озере. Девушки прислуживали обоим князьям, и
была среди них Халу-Елена. Ночью она была рядом с князем, и полюбил ее Святослав,
а девушка полюбила его.
— Хазары давно уже стали нашими врагами, — сказал утром
Доброгост-князь князю Святославу, — хотя многие из них нашей веры и даже нашей
крови. Если хочешь с хазарами сразиться, мы дадим тебе воинов лучших. Но должно
это быть в тайне. И еще одно условие — ты не тронешь наших городов: ни Тьмутаракани
Рязанской, ни Вышгорода. Булгары — тоже наши давние враги, их люди служат хазарам,
и они мусульмане, а мусульмане погубили Китеж-город: он был ровесником Киева.
Святослав еще несколько дней побыл в городе, названном им Переяславцем. Он ловил
рыбу на перекате в Оке вместе с сынами Доброгоста. Он плавал в челне до самой
золотой Солотчи: там оставалась милая сердцу его Халу. Там жили пчеловоды-соловьи.
Они смотрели на смерть через ноги, то есть на высоких деревьях собирали дикий
мед, и лихо переговаривались друг с другом свистом. Учился их дивному свисту
Святослав: этот свист пригодился ему в южных походах. Был потом сожженный им
Булгар. Был Семендер, где отроки вырезали всех взрослых мужчин и сады порубили.
Рязанские россы тогда тайно ушли от Святослава, изумленные его ненужной жестокостью.
Опасаясь возвращаться по Волге и Оке, он соблазнил союзом доверчивых ясов и
касогов и с ними вместе взял Белую Вежу. Воротившись в Киев через Южную островную
Тьмутаракань, он пошел на вятичей, покорил их, обложил данью, но в Рязань (Переяславец
свой!) не пошел, и тайной остались его рязанские добрые встречи (никто не смел
о них даже рассказать или даже вспомнить!). Святослав ушел на Дунай и оттуда
не возвратился.
г. Тамбов
Алексей Минякин. Птица Сирин. Лицей Искусств.
|
|