ДЕНЬ НЫНЕШНИЙ
Игорь Ситников
Ас-ях — обской народ
(Отрывок из романа)

Здравствуй, соболя выслеживающий предок,
горностая, белку выслеживающий предок.
Здравствуй, скальпы срезающий предок,
ради горностая, ради соболя, скальпы снимающий предок.
Здравствуй, уху хлебающий предок,
из плотвы, из окуня, уху хлебающий предок.
Здравствуй, скальпы снимающий предок,
плотвы ради, окуня ради, ради жидкой ухи, скальпы срезающий предок.
Здравствуй, огненную воду хлебающий предок.
Здравствуй, в нижний мир оленей забирающий предок,
в нижний мир окуня и плотву уносящий предок,
соболя и горностая с собой уводящий предок,
с волосами душу народа в нижний мир уносящий предок.
Здравствуй, паршивого, плешивого, лысого мужика,
городского мужика, обижающий предок.

— Не было у нас никого в роду плешивых и лысых, — сказал отец.
— Почему, отец, ты так не любишь лысых, не любишь плешивых?
Отец не знает, почему не любит плешивых, не помнит, почему не любит лысых.
— Зачем, отец, ты пьешь огненную воду, разум уносящую огненную воду, память уносящую огненную водку?
— Вырастешь — поймешь, — говорит отец, разгрызая мосол, крупный мосол, из русских щей выловленный хрустящий мосол.
Если отец не сказал, почему не любит плешивых, почему пьет огненную водку, если я давно вырос, но не понял, почему он пьет огненную воду, память уносящую огненную водку, то кто мне расскажет, кто пояснит, у кого спрошу про плешивых, от кого узнаю про лысых?
Может быть, ты мне скажешь, ночью гуляющий предок, во сне гуляющий предок?
Вот стоишь под моросящим дождем, под всегда моросящим дождем, на впадинами изрытой земле, ямами изъеденной земле, в осеннем лесу. Под ногами у тебя опавшая хвоя, увядшая хвоя, пожелтевшая лиственниц хвоя. Стоишь с укутанной бородой, с укутанной головой, ветхой материей укутанной бородой, дырявым платком замотанной головой. Молчишь, не говоришь. Я не знаю, плешив ли ты, лыс.
Размотай платок, предок, дырявый платок, молью изъеденный платок. Покажи макушку, косатую макушку, плешивую макушку, острым ножом срезанную макушку. Расскажи, кто заплетал тебе косы, длинные косы, могучие косы. Расскажи, кто искал у тебя в голове, в паршивой, плешивой голове, кто стесал тебе макушку, острым ножом стесал макушку, кто убил душу, под волосами сидящую душу.
Вот лежишь на холме над рекой, раздетый. Снял платок, дырявый платок, молью изъеденный платок, снял малицу, рваную малицу, пухоедами иссеченную малицу. Снял косы, длинные косы, могучие косы, снял кожу, оспой изрытую кожу, снял мышцы, червями изрытые мышцы, с плешью во все тело, с огромной лысиной во все тело.
Вон, смотри, песок стирают с твоих желтых костей, с коричневых костей, с почерневших костей. Кисточками стирают, стальными ножами, острыми, холодными ножами землю срезают, землю, к хрупким костям присохшую землю геологи срезают.
Здравствуй, предок, во сне гуляющий предок, из земли выловленный предок, из нижнего мира вынутый предок.

Мои в деревне под Омском, по ту сторону Иртыша, за Омью, там, где начинается лес, где тайга начинается, жили.
Дед с бабкой взяли меня в лес за дровами. В красивый лес, в светлый, в березовый. Солнце сквозь листву пробивается весело. Грибов-ягод нет совсем. Слышу, будто переговаривается кто-то:
— Что-то больно сильно березы скрипят.
— Не говори, сердце у меня лопнет.
Никого не вижу, вижу только, как медленно дерево падает, тонкая береза с прозрачной листвой. В радостную траву.
Огурцы на огороде. Огромные, желтые, как дыни со сладкими семечками, лежат на грядках, как тюлени на лежбище. Подсолнухи, высокие-превысокие, ослепительно-желтые с черными, как земля, серединками. Запрокидываю голову, вижу, как медленно черный круг семечек затмевает солнце.
Вот мой дед, не настоящий дед, а дед Миша — пастух. Вечером все вокруг желтое. Дед гонит овец. Овцы черные и пыльные. Блеют и звенят бубенчиками. С ними страшные черные козы и козел с бородой, бараны с шершавыми рогами.
Такая Сибирь моих предков.

Идем с отцом через огромное поле, через высокое пыльное поле. Садимся в деревенский автобус с длинным от грузовика носом, в грузовой, негородской автобус. Пылит по дороге, ревет и чихает. Долго везет нас. Выходим и опять идем через поле. Грузовик поворачивает налево. Оставляет за собой облака желтой от яркого солнца пыли. Пыль долго скрипит на зубах. Зубы и губы у отца — черные. Он широко смеется, во весь рот. Поет песни, грустные, веселые, самые советские песни.
Из-за круглого поля ползет деревня, совсем угрюмая серая деревня. Не столько угрюмая, сколько прозрачная, будто сон. Нерадостно-прозрачная, мглистая, как забытый сон.
У деревни поле кончается. Позади лес начинается, тайга начинается. Весело, солнечно начинается. Берег лесного, деревянного океана. Сяду в лодку, в берестяную сажусь байдарку, поплыву в лес. На острове, на поляне, посреди леса, посреди болота, на высоком холме, встречу потомка моего Уху Хлебающего Предка, моего Горностая, Куницу, моего Соболя Выслеживающего Предка, моего Скальпы Срезающего Предка, Мою Тонкую Радужно Отливающую Головную Кожу Срезающего Предка, ухи ради, соболиного меха ради, лосиного мяса ради, тонкую радужную головную оболочку, Душу Моего Народа Срезающего Предка, в нижний мир оленей, лошадей, моих коров за собой уводящего предка.
Забреду в океан леса, прозрачного, мглистого, как забытый сон леса. Забреду по пояс, забреду по шейку, по макушку забреду в лес, по самую косатую макушку, по самую стесанную, плешивую мою городскую макушку. Пройду по дну, встречу потомка, разыщу предка. Расскажу потомку, порасспрошу предка. Перемахну на другой берег, на ту сторону океана.
Присаживаюсь на берегу, запою песню. Про Сибирь моих предков.

Вот направил я лодку, берестяного коня, берестяного оленя, в дорогую сторону южной Оби, в дорогую сторону средней Оби. Вижу, стоит на берегу большой город, старый Сургут-город. Заезжаю в этот город, заезжаю в эту деревню. Смотрю по сторонам, здесь нефтегазохимический комплекс, там развитие социально-бытовой инфраструктуры. Там увеличение других объектов социально-культурного назначения считать приоритетным направлением, тут Сургутская ГРЭС… Нет, думаю, в этом городе, в этой деревне много обманывают, часто правду не говорят, ничего тут не узнаю.
Плыву дальше, в дорогую сторону нижнего Иртыша, в сторону среднего Иртыша. Семь ночей ехал, семь дней тоже ехал. Гляжу, скачет по воде горностай, бежит мышка по воде. Юркнул горностай в норку, и река за ним в норку, в горностая узкую норку, шмыгнула мышь в нору, в мышиную тесную нору, и река за ней. Выследила река горностая, выследила дорога мышку, завела меня в такую даль, где рассвет, как осенняя ночь, где закат, как зимнее утро. У нас день, а здесь — ночь, у нас ночь — они за работу. Остановил я лодку.
— До каких пор мне плыть? И дороги не знаю.
Поехал, однако, дальше. Долгий век ехал, короткий век ехал, смотрю: будто кто-то мелькает там. Приближается ко мне берестяная лодка, груженая дырявая лодка. Сидит на корме старик по колено в воде, гребет сломанным веслом, сгнившим гребет веслом. Остановил лодку, спрашивает:
— Ну, странник по рекам, странник по землям, кто тебя сюды напел? По какой такой надобности, по какому такому неотложному делу в Нижнюю Сибирь, в Нижний Свет пожаловал? Какой силой тебя сюды занесло? Какой силой пригнало, здравствуй!
— Из Средней Сибири сам в Нижний Свет еду. Что-то мысли мои притупились… Что-то вырос, вроде, повзрослел-возмужал, вроде — все равно, как дитя, не пойму никак, почему отец пьет огненную воду, память уносящую огненную водку, почему не любит лысых, почему не любит плешивых? Ищу моего Уху Хлебающего Предка, моего Горностая Выслеживающего Предка, моего Тонкую Радужную Головную Оболочку Срезающего Предка. Хочу расспросить у них о лысых, разузнать о плешивых, разыскать моих белоснежных коров, моих белых, как небесный лед, холощеных быков, лошадей моих, шкурки моего красного зверя, шкурки моего черного зверя, мою рыбу, горячей ухой питающую рыбу, тонкую свою радужную головную оболочку, народа моего тонкую радужную оболочку.
— А! Это ты, внучок, ко мне в гости пожаловал! Стало быть, это отец твой тебя сюды напел, мать, стало быть, послала, добрые, значит, соседи, злые, стало быть, соседи насудачили. Давай поедем в мою землю. Там отдохнет твоя лодка, берестяный конь, там и сам отдохнешь, погостишь немного. Земля моя рядом, не очень далеко. Я твой Уху Хлебающий Предок. Поедем. Приедем, посидим, поговорим маненько.
Едем долгий век, едем короткий век. У старика из-под весла волна идет величиной с одноэтажный деревянный дом, вторая волна с двухэтажный кирпичный дом. Вдруг слышу, по берегу кто-то приближается, с корнями деревья выдергивает. Если попадается дерево с твердой сердцевиной, слышно, как ломается с треском, если попадается дерево с мягкой сердцевиной, то слышно, как гнется, со свистом кренится. Лишь крикнет — и вот он, только свистнет — и уже здесь он будет.
Старик лодку останавливает, причаливает. Свою березовую, худую свою лодку переворачивает кверху дном, говорит:
— Слышишь, сынок? Это менкв приближатся, нагонят. Полезай, внучок, под мою лодку, схоронись покамест.
Залез я под худую дедову лодку, под дырявую старикову лодку, а сам в дырочку-то поглядываю, что там снаружи делается.
Только я спрятался, подскакивает длинный менкв с края леса, тощий менкв с края реки. Перегнулся, туда заглядывает, сюда заглядывает. Наклонился к самой дедовой лодке, увидел, как лодка вся дрожит, засмеялся менкв:
— Э-хе-хе, золотой, э-хе-хе, родимый. Странствуешь по рекам, странствуешь по землям, носишь мне свое мясо, свою свежую кровь. Кабы не дырявая лодка, кабы не берестяная лодка твоего Уху Хлебающего Предка, вот уж полакомился бы я сегодня. Ну, да видно, не время еще, еще дело какое-то есть у тебя в Среднем Мире, в Средней Сибири.
Шагнул на другой берег и ушел с криками, с воплями, выдергивая деревья с корнями, деревья с ветвями.
Поехали мы дальше. Ехали теперь недолго. Подъехали к дому с амбаром.
— Ну, сынок, приехали. Заходи в дом.
На той стороне, где полки, сидит женщина, ее волосы стали белыми, стали желтыми. Захожу я в дом, здороваюсь, приостанавливаюсь у дверей. Старик тоже входит в дом, говорит:
— Ну, внучок, разве ты пришел, чтобы стоять у дверей? Заходи, садись впереди.
Хоть я и устал с дороги, хоть и притомился, разве мужчине к лицу сразу входить в дом, садиться сразу за стол? Постоял малое время, постоял еще какое-то время, потом только сел впереди. Пока так сижу, пока греюсь с дороги, говорит Уху Хлебающий Предок женщине:
— Ну, старуха, до каких пор внучку нашему, страннику по рекам, страннику по землям, до каких пор сушить пот, до какой поры ждать угощения?
Тут женщина взялась за дело с водой, за дело с едой, ходит туда, ходит сюда. Закончила женщина дело с водой, дело с едой. Поставили стол. С пивом стол, с медовухой.
— Ну, сынок, раздевайся, садись есть-пить, — говорит Уху Хлебающий Предок.
Вот сели мы есть, сели пить. Беру кусочек, беру два кусочка. Уж сидим с хмельной от пива головой, с хмельной от медовухи головой. Начал старик свой сказ.

Уху Хлебающего Предка сказ

— Жили-то были мы со старухой в сердце светлого леса, в глубине темного-то леса, на берегу Васюган-реки, на берегу Конды-реки, разве упомнишь где-то. Искали-то друг у друга в голове, удили рыбу-то, укрывались-то одним одеялом и не было нам под им тесно. Скажешь, так не быват? Быват, внучек, и у тебя так-то сбудется. А сколько круг всякого зверья бродило! Видимо-то невидимо.
Был у нас зимний-то дом, я его не сам копал-строил, еще дед-то мой копал-строил. Я только стены-то потом конопатил, дверь по-новому-то прилаживал. Был-то у нас и летний дом, к реке-то поближе, чтоб рыбу-то ловить, чтоб не жарко-то по ночам было. Знашь, какие мы-то со старухой жаркие были, когда в Средней-то Сибири поживали! Ух! А может, и ты такой-то? Не знаю. Вот отдыхали в том дому летом-то, работали тут же-то. Энтот уж я сам ставил-то старухе. Она не старая-то еще была, молодая, красивая-то девка, у нас-то всех замужних старухами зовут.
Вот дак расскажу тебе, как летний-то дом ставил. А про зимний-то у деда у мово поспрашивай хорошенько, он-то лучше ведь знат.
По весне-то, когда в березе сок идет, пошел-то я в соседний березнячок за берестой, чтобы берестяную крышу-то для дома сделать, чтоб покрышки, значить, берестяные-то сделать для летнего-то дома. Зашел в лес-то, в редкий березняк, в реденький березнячок, отодрал от бересты пленку… Слышу, голоса будто, словно переговаривается кто…
— Что-то больно сильно березы скрипят.
— Не говори, сердце у меня лопнет.
Глядь… Выходят прямо на меня два менква… Идут по лесу, головами верхушек касаются. Я встал, как вкопанный — ни жив ни мертв. А они меня вроде и не видят, меж собой переговариваются. Один говорит: «Кабы не береста у него в руках, можно было бы и полакомиться». Другой отвечает: «Кабы не береста, он бы таким крепким был, что нам с ним вдвоем не управиться». Перешагнули через меня и как сквозь землю провалились. Я ведь и старухе своей сказывать не стал, хоть и ругалась больно на меня, где, мол, тебя, старый черт, по сю пору носило, щи давно простыли… Вышел-то я утром, еще изба-то нетоплена была, ушел-то не далече, а когда вернулся, старая уж спать постелила…
Говорят, людей-то Господина-старика сын, Кон-ики-пах, Много Блуждавший Муж, Эква-пырись и в огненном море живущая женщина, Тёрас-най, Море-огонь-женщина из простых березовых веточек наделали. Из-за этого люди менквов видеть не могут, из-за этого менквы березы боятся. Почему я их увидел, не знаю… Видно, смерть моя рядом ходила… Пожалела, видно, позволила берестяной дом, летний дом достроить.
Принес бересту домой, принес еще-то бересты, много-то бересты наносил. Старуха моя все время, все то долгое время уху варила, много наваристой из мелкой рыбы, из клейкой-то рыбы, густую, душистую уху варила.
Стал-то я в той ухе бересту варить, стал-то бересту парить. Долго-то варил, долго парил. Наконец, береста готова. Наконец, мягкая береста-то, наконец упругая, не ломатса, не рветса.
Вот тогда сели-то мы со старухой бересту-то шить-скреплять, сели бересту-то склеивать. В два толстых слоя, в два мягких слоя бересту-то склеивали, в широкие просторные-то, в длинные покрышки-то сшивали. Хорошими оленьими жилами, тонкими, крепкими-то жилами надежно сшивали, чтоб ветром-то не рвало покрышки, чтоб не размочило дождиком.
Когда сшили-то со старухой покрышки, посмотрели. Хорошо-то сделали, крепки, блестящи, как у налима-то кожа.
Вот рассказать тебе про налима-то надо. Налим раньше-то зверем был, птицей-то, летать умел. Большенький был-то, неизвестно в небе-то, как и держался.

Про Налима сказ

— Раньше-то, сказывают, у хантов города на Оби были. Много городов-то, большие города. Городские Солнцу дня и Солнцу ночи поклонялись, по особым случаям богатые жертвы, кровавый йир* приносили.
Долго ли, коротко ли жили ханты в городах, не знаю, но повадился к ним летучий зверь озоровать. Ростом с самую высокую лиственницу в тайге. Он и по небу-то, словно птица, летат, и в Оби, будто рыба, плават. Поначалу-то только с неба грозил, люди еще не знали, что он плавать умеет.
Много лет, много зим зверь тот в город летал, людей, скотину жрал без разбору. А имени зверя не знали. Знали бы имя, давно б избавились. Шаманы-то у городских хантов крепкие были. Знали, когда какие жертвы Солнцу дня и Солнцу ночи приносить, чтоб их ото всякой напасти ограждали, избавляли. Но надо было имя недруга выведать, без имени Солнце дня, Солнце ночи ничего сделать не могут.
Уж во все-то стороны, по всей тайге, по всей тундре гонцов-разведчиков разослали, может, где имя зверя страшного кто знат. Но нет. От ненцев-то разведчики вернулись ни с чем, говорят, мол, и там зверь озорует, оленеводов вместе с нартами по тундре сглатыват. И от зырян-то приходили, говорят, шамана во время праздника большого зверь тот сожрал вместе с бубном и с колотушкой.
Однако наловчились было ханты от него прятаться. Дозорных завели, те с лиственниц в небо смотрели. На самых верхушках сидели, чтобы зверя издалека углядеть. Да только зверь-то больно скорый был. Еще нет ничего, ветерок легкий, а глядь, уже тут, ни шума, ни шороха, а уже он здесь. Дозорных первыми с лиственниц и снимал. Самые шустрые, на долгой веревке вниз, как падали будто. А веревка до земли чуть-чуть не доставала, так что не разбивались, спасались и науку свою дальше по наследству передавали. Выучились, наконец, за сорок верст зверя почуять — по дуновению ветра, по особой ряби в воздухе. Если чуяли, что вонят и в глазах рябит, значит, что-то недоброе приближатса. Успевали и горожан упредить. В городе уже и просторная глубокая землянка вырыта. Как заслышат дозорного, так в ту землянку всем городом и попрячутся. Зверю с неба-то их не видать, с земли-то тоже достать не может.
Век, может, два, одними дозорными довольствоваться пришлось. Да и то не всякий-то сам в рот лез.
Зверь тогда новую шутку выдумал — стал с Оби городу грозить. Привыкли ханты его с неба ждать, он возьми, да из реки вынырни. Почти весь город сожрал зверь ненасытный. Те, что уцелели, стали в страшном страхе жить, потому неведомо стало хантам, откуда нападения ждать: ждут с неба — он из реки выныриват, ждут с воды — он с неба налетат.
Лиственничное ремесло стало полегоньку увядать, пришлось людям новое искусство осваивать. Стали учиться зверя с земли чуять.
Как сумели-то, и не знаю. Сказывают, осерчал кто-то больно на Солнца дня, Солнце ночи за то, что не хотят они народ от озорства зверя проклятого избавить, и потому сам в глубокую яму нарочно залез, чтобы бесстыжие их лица не видеть. Стал черную темноту о звере выспрашивать, к черной земле прислушиваться, к душному, едва заметному сквознячку принюхиваться: не замерцает ли где чево, не примерещится ли. И научились так самые угрюмые средь городских хантов приближение зверя определять — ежели во тьме свет зарябит неземной, значит, летит зверь. Люди эти во тьме век сидели, стали детей незрячих родить.
И уродилась у одного нюкульты-слепца зрячая дочь.
Это бабки-повитухи еще в женском доме ее определили. Верховному шаману про то сказывали. Тот обрадовался. На его роду и на роду деда его никто нюкультов зрячих и детей зрячих у них не видал. Счел за добрый знак и взял дочку-эви к себе на воспитание. Стал обучать ее всякому шаманскому делу. А по вечерам к родителям в глубокий дом отпускал. Так научилась эви-дочка в двух мирах жить. Зрением тьмы и зрением света стала видеть.

— Сказывают, где-то в Средней Сибири, на краю Мухоморы Едящего старика проживат и зверю в хвост из самострела целится. Может, встречал где? Отец у ней из слепых дозорных, из городских плешивых нюкультов должон быть.
— Знаю. Желтая женщина? Два года назад у нее во дворе под плохой яблоней на грядке в земле три скважины делал, силу оттуда доставал, в земле застрявшую, между мирами застрявшую силу, лопатой выковыривал. Для чего скважины делал, зачем силу выковыривал, потом расскажу. А пока умолкаю. Расскажи про зверя и про шаманку дальше.

— Правильно, сынок, желтой женщиной-то, желтой-ими ее у нас называют. Желтая медь, бронза желтая ей помогат, потому желтой и зовут. Идет как-то ими по светлому миру, по зрячему миру. Видит, сияние из земли исходит. Разгребла легонько опавшую хвою, глядь, а там чешуйка бронзовая лежит, и от нее свет. Подобрала она чешуйку и наставнику свому взяла показать. До города не успела дойти, чует — недоброе что-то в воздухе, в дуновении ветра есть. Все равно идет. Подходит к городу, но ни звука оттуда до нее не доносится, словно вымерли все. Ворота заперты, лая собачьего не слыхать, дыма черного от очагов не видно. Через потайной лаз в город пробралась. Нету никого. Ни души. Где люди? А сама в кулачке чешуйку сжимат.
В городе-то без нее вот что было. Когда желтая женщина чешуйку нашла, когда бронзовую из земли вынула и к городу подходить стала, все во тьму глядящие, все городские нюкульты, все они плешивые тревогу забили нешуточную — приближение зверя страшного объявили. Чешуйка-то бронзовая зверю принадлежала. Он ее много веков, тысячу зим назад обронил. Пришел домой, сел поел, чай попил. Вдруг чует, что-то не то, чего-то будто не хватат. Стал чешуйки-то свои пересчитывать. Глядь, а одной-то на хвосте и нет, одной бронзовой на теле не хватат. Стал в дорогу опять собираться. Долго искал, да так и не нашел, ни с чем домой возвернулся. Сел за стол, голову свесил, просидел так верно век, а то и два, понял, что не долго ему в радости-довольстве жить осталось — всему когда-то конец приходит. Ведомо ему было, что ежели кто чешуйку ту найдет, да наконечник стрелы из нее сделать выдумает, да сумеет той стрелой в то самое место, откуда чешуйка выпала, метко прицелиться — тут и смерть зверя настигнет. А если при этом еще и имя его назовет, то и вовсе худо, тогда зверю и в Нижней Сибири не жить, и в Дырявой Сибири не скрыться. Придется самому добычей быть, самому пищей стать, придется плодиться-размножаться и все тело свое огромное растерять-растратить, в мелкотелом, многочисленном потомстве размельчить-разменять.
Вошла желтая ими в город с энтой чешуйкой, стоит, не поймет, где люди. Тогда впервой сообразила, что зрением темным не только во тьме видеть можно, не только зверя приближенье высматривать, выглядывать, но и людей разыскать тоже сподручно. Так и сделала. Где стояла, посреди пустого города, посреди голой площади, у мужского дома, там и открыла темные глаза, черные распахнула настежь. Посмотрела туда, здесь огляделась. Да вот же они. Всем городом в тайном месте, в тайном убежище сидят, дыхание удерживают, одной кожей, как лягушки дышат. И верховный шаман тоже с ними в страхе сидит, неслышно, затаив дыхание, одной кожей тихо камлает, тихо беззвучно камлает, без бубна, без колотушки, тонкой кожей, лягушачьей кожей камлает.
Прислушалась женщина, о чем шаман тонкой кожей, лягушачьей кожей камлает, о чем люди, затаив дыхание, в тайном месте сидят, о чем как лягушки одной кожей дышат. О звере, о страшном звере шаман камлает, о летучем звере люди молчат. Сама прислушалась, присмотрелась хорошенько — нигде зверя не видно, нигде не слышно. Только из кулачка золотое сияние, горячее сияние вылетает. Разжала руку и вздрогнула — в чешуйке горючей отражение зверя увидела. Тут и разгадка пришла — люди-то, поди, от нее и от чешуйки сверкучей попрятались.
Пошла она к тайному месту, к потаенному месту, чешуйку берестой укутала, чтоб людей не пугать.
Стучать стала. Не открывают. Громче. Нет, не отзываются. Там сидят! Там дрожат трусливые полным городом! Зачем сидят, зачем без нее дрожат целым городом? Зачем в тайное место, в потаенное место, в безопасное убежище не впускают? Тут ей и самой страшно стало, а ну как и в самом деле зверь в город летит, по Оби плывет-мчится, а она не чует, и спрятаться не может. Страх одолел ее такой силы, что в ярость лютую перерос.
Сорвала она с чешуйки бересту и в ворота дубовые, в ворота закрытые со всего размаху кинула. Звякнула чешуйка монеткой бронзовой о бревна — ворота враз распахнулись, будто заперты не были. Все засовы, все щеколды, все запоры крепкие, надежные, силищей невиданной посрывало. Из места тайного, из места потаенного вопль стоголосый наружу ураганом вырвался. Сбил желтую ими с ног, за Обь перенес, в тальник на мелководье забросил. Ни лодки нет у женщины, ни весла. Не на чем через Обь в город родной переправиться.
Выбралась женщина из воды, из тальника на сухое место, на высокое место, осмотрелась. Не узнает ничего. Река есть, да не знает женщина той реки. Берега высокие, да выше родного берега, тайга кругом, да не узнать ту тайгу. Залезла тогда женщина на дерево, на самую высокую лиственницу. Да не видно с дерева ничего, другие деревья вид заслоняют. Стала она пустое место, высокое место с высоким деревом разыскивать. Долго в тайге ходила. Тайга ее бережет, кормит, поит, от зверей диких на ветвях, в чужих землянках укрывает. Долго ходила, много зим ходила, вышла к одной избушке, замшелой избушке, ветхой избушке, вышла к амбарчику, к ветхому, трухлявому забрела. Сидит у амбарчика дед, плетет что-то. Старый дед, ветхий дед, бородой, словно мхом, оброс. Голова платком, дырявым платком, костром прожженным платком, плесенью, гнилью проеденным платком укрыта, по самые глаза голова укрыта, по самые брови укутана. Только для рта отверстие есть, только для глаз щель есть. Изо рта дым идет, вонючий дым идет, сизый дым идет, нехороший дым идет, совсем плохой идет дым. Что-то такое старик под платком курит? Что-то такое старый плетет?
— Здравствуй, дед, здравствуй, ики-старик, — говорит ему женщина.
Старик головой мотнул будто.
— Что такое плетешь, дед? — опять ими его спрашиват.
— Сеть плету.
— Что такое ики-старик куришь? Недоброе куришь? О чем нехорошее, о чем вонючее куришь? Зачем сеть плетешь, какого такого зверя, какую такую рыбу, плохого зверя ловить хочешь?!

Илл. Татьяны Полищук.

— О тебе нехорошее курю, о тебе вонючее покуриваю, о тебе недоброе покуриваю. Для тебя, милая, сети плету, тебя в энту сеть ловить буду.
Испугалась ими, хочет бежать, да не может, ноги как приросли к земле, к листве опавшей, к траве жухлой.
— Да не пугайся ты, дочка. Сеть не готова еще. Погуляй покамест. Грибки-ягодки пособирай, веночки весной поплети. А убежать желание напрасно имеешь. Не избежать тебе сети моей, дыма мово вонючево. Он за тобой повсюду стелиться будет, а за ним и сеточка моя потянется. В нужный час поймаю рыбу твою недобрую, настигну зверя твово никудышнево.
От этих слов пропал страх, исчез. Даже ночевать ими в дедовом дому осталась. Чаю сварила, поесть кой-чево собрала. Старик-то сам в избу не входил, чай не пил. Ни слова больше не сказал, всю ночь как был у дверей просидел. В темноте сеть свою плел, под звездами дым вонючий курил.