НАШЕ ПРОШЛОЕ
Любовь к русскому лесу
Слово о Валентине Новикове

Воевать Валентину Афанасьевичу Новикову не довелось. Но в первые дни войны он, двенадцатилетний, узнал, что такое артиллерийская вилка. По нему и другим ребятишкам немцы вели из орудий прицельный огонь. Дети бежали лугом, по недавно скошенному, благоухавшему, как никогда, разнотравью. А спереди, сзади, сбоку от них рвались снаряды. Было это в лесной смоленской деревеньке, куда перебрались они с матерью из города Ярцева, чтобы укрыться от бомбежек и обстрелов. Когда немцы подошли к деревне близко, мать решила все-таки эвакуироваться. Они успели на последний уходивший на восток эшелон, живые, невредимые добрались до Урала, хотя их поезд не раз обстреливали.
Вскоре мать Новикова отправилась в обратный путь — на фронт добровольцем. На фронте с первых дней войны был и его отец. Мальчик остался на попечении бабушки.
В Далматове, где жила бабушка, все еще стояла ласковая теплынь затянувшегося бабьего лета, и почти не ощущалась война. Разве мужчин стало не видно на улицах, прибавилось приезжих женщин и детей, да продукты на базарчике подорожали. И поразительным спросом начала вдруг пользоваться сера — маленькие жевательные лепешки из смолистой камеди, плавающие в пол-литровых банках. Однако все эти признаки грядущих грозных перемен отмечала только бабушка. Внука они не трогали. Его привлекал лес. Он начинался сразу за околицей. И был по-осеннему тих и наряден. Лес успокаивал мальчика: помогал ему унять тревогу о родителях, изгонял из памяти военные кошмары.
Пройдет пятнадцать лет, и любовь к лесу станет смысловым стержнем первой книги рассказов Валентина Новикова «Лес зовет». Потом, меняя облик и характер, леса будут присутствовать почти во всех произведениях писателя. Но как бы они не менялись, их объединяет главное — родом они из его детства.
Валентина Новикова обычно представляли читателям как писателя-фантаста. Писал он в основном о детях и для детей, вполне реальных, земных, того самого возраста, что в XIX веке именовался отроческим, а в наши дни зовется трудным. С детьми же в таком возрасте происходят события настолько исключительные, что не сразу поймешь, где фантазия, а где реальность.
А еще он растил молодых литераторов: несколько лет работал литконсультантом Рязанского отделения Союза писателей. И постоянно кого-то из начинающих опекал. Но это была не должностная опека, а наставничество по зову сердца, совершенно бескорыстное и нигде официально не отмеченное.
Мне тоже посчастливилось быть ученицей писателя Валентина Новикова, и как горько теперь сознавать, что его уже нет на свете. Он чуть больше года прожил и умер в 1995 году в небольшом израильском городе, посреди пустыни, далеко-далеко от настоящего леса.

И. Красногорская

Валентин Новиков
Федосеева пустынь

1
Часто бывает у нас в России — названо непонятным словом иное место, и все только гадают, что за слово, что значит, откуда пришло, только никто никогда не угадает его первоначального смысла. А часто именем чьим-нибудь названо место. Кто назвал? За что память такая по человеку оставлена?
Впервые про Федосееву пустынь я услышал, когда возвращался в область с районного партийно-хозяйственного актива.
За рулем газика сидел Котляр, пожилой инструктор райкома со шрамом на щеке, видно, от давнего глубокого ожога. Шрам шел от глаза к уху, поворачивал к подбородку и стекал под ворот рубашки.
Стояла жара, и пиджак он бросил на заднее сиденье машины. На станцию захватил он меня попутно. Такая уж работа у инструктора — зимой и летом в дороге, из одного хозяйства в другое — всюду надо поспеть. А возраст…
Автомобиль мотало в глубоком песке. Справа и слева к песчаному руслу дороги подступал молодой сосняк.
Было начало лета, и деревца, выбросившие свои смолистые свечи, стояли как на параде — одно к одному.
— Федосеева пустынь,— сказал Котляр,— двести гектаров посадок.
— Стало быть, уже не пустынь,— заметил я.
— Конечно… Но так называют, а с этим ничего не поделаешь, не переназовешь.
— Пустынью,— сказал я,— раньше называли жилище отшельника, одинокого богомольца. И кто такой Федосеев, наверное, неизвестно?
— Это-то как раз мне известно,— улыбнулся Котляр, и шрам на его щеке на миг стал похож на глубокую морщину.— В Германии было, зимой сорок пятого. Понимаете, вытаскивал я его через люк, когда наш танк подбили. Федосеев был без сознания. Времени ни секунды. Я его тащу, а он зацепился пистолетом за люк и ни с места… И что вы думаете — вдруг он отцепил пистолет. Понимаете, протянул руку и отцепил. Благодаря этому и живы оба остались.
— Пришел, значит, в сознание,— уточнил я.
— Нет!— Котляр, на миг забыв о машине, о дороге, весь повернулся ко мне.— Не-ет! В том-то и дело. Он еще три месяца потом лежал без сознания. Я у врачей потом в госпитале спрашивал, как это могло быть. Только плечами пожимали. Не может такого быть, говорят. Вот такая любопытная история.
— Это тот самый Федосеев и засадил сосной двести гектаров?
— Он. Эти двести гектаров песка назывались до него Песчаной пустынью. Может, и правда, стояла тут какая-нибудь пустынька в давние времена. Кто знает… И жил тут отшельник. Только время не оставило его имени.
— А где сейчас этот Федосеев?— спросил я.
— Андрей-то? Да тут недалеко его кордон. Будь время — заглянули бы. Живет с женой и дочкой, дочка учится в интернате в Алеканове. Сейчас дома, вернее в лесу, с отцом. Понимаете, сядет сзади него на лошадь, уцепится и по делянкам с ним как приклеенная с утра до ночи. Говорит, тоже лесником будет, как вырастет. А уж любит Андрей жену и дочку, так любит, что и сказать нельзя… Необыкновенная судьба у Федосеева.— По шраму на щеке Котляра пробежала едва заметная судорога.— Необыкновенная… Только это уже совсем другая история…

2
На фронте зимой сорок пятого от тяжелой контузии Андрей Федосеев ослеп.
После госпиталя на попутной подводе ехал со станции в свою деревню.
Провожатый ехал на Алеканово, но сделал крюк и подбросил его в Шунор.
Несколько раз просил провожатого остановиться. Соскакивал с телеги, стоял на весеннем ветру.
Лесная дорога, с детства знакомая ему, поросла травой, по ней мало кто ездил в годы войны. Местами дорогу уже захватил лес — слышалось, как поросль шумела в колесах, шаркала по телеге.
Порой Андрей, щупая палкой дорогу, шел за подводой, натыкался на еловую хвою и, не защищая лица, пробирался сквозь смолистую чащу, затканную паутиной.
Перед самой деревней — мост через Пакшу — колеса зашуршали по песку; с детства он ходил тут босиком — в деревне летом обуви не знали — и хорошо помнил песок, сухой и горячий в зной, прохладный и твердый после дождя.
Чем ближе подъезжали к дому, тем крепче Андрей держался за телегу — родителям он ничего не писал о себе, даже не дал знать, что жив.
Кто-то молчком шел рядом с телегой, потом убежал вперед. Андрей слышал, как спешили люди к телеге, по шагам различал — взрослые или дети, догадывался, как смотрят на него, какие у них лица. Отходили, не проронив ни звука.
— Твои бегут,— негромко сказал провожатый,— мать впереди, отец отстает.
Андрей соскочил с телеги, остановился. Мать все ближе, он уже слышит ее дыхание. Добежала, вцепилась в него. Подбежал отец и тоже вцепился. Андрей чувствовал их каждой своей жилкой, были они маленькие, как воробушки. Мать ощупывала его, словно она слепая, а не он. Отец же поцеловал и отошел. Андрей понял, что отец плачет.
Из троих братьев вернулся он один, самый старший, тридцатитрехлетний и единственный неженатый.
В дом набежали племянники и снохи, народу набилось полная изба, все говорили враз, и никто никого не слушал. Он же был весь внимание, хотел услышать голос Ани, но так и не услышал.
А уже на другой день все стало обычным, словно он от рождения был слепым.
Мужики подходили, предлагали закурить, хвалили каждый свой самосад. Бабы, а особенно девчата, разговаривали осторожно. А отходили — улавливал издалека: «Глаза-то целые, а глядят мимо, все мимо и мимо… »
Аня не подходила. И он немного успокоился. Жила она через три дома. До войны ей было восемнадцать, стало быть, теперь двадцать третий… Десять лет пролегли между ними. Тогда он тайком говорил себе: «Будь я помоложе… » Сейчас хотел только одного, чтобы не подошла, не заговорила.
Все подходили, а она — нет. Будто и не было ее.
Деревня умела обходить больные места, всегда умела. Разговоры шли об обычных деревенских делах. А дела складывались трудно. Ран не трогали. Похоронки уже обошли все дворы.
Андрея окружали знакомые звуки. Но то, что прежде слышалось как бы приглушенно, теперь словно прорезалось, звуки получили неожиданную окраску. У Андрея был хороший слух, до войны он играл на баяне. И мать с отцом сохранили инструмент. Но он ни разу не прикоснулся к нему. Видел себя со стороны — слепой с баяном. И когда дома натыкался на баян, отдергивал руки.
Медленно, тыча перед собой палкой, ходил он по деревне, большой, с могучей сутулой спиной, весь поникший и одинокий, всем уже примелькавшийся. Лишь изредка какая-нибудь из женщин, знавших до войны этого быстрого и сильного, с широченными развернутыми плечами парня, остановившись, долго смотрела на его согнутую жалкую спину, и на глаза ее накатывались неодолимые слезы, и в тумане этих слез расплывался и совсем уж терял человеческий облик слепой Андрей Федосеев.
Шло время. Странно теперь оно шло. С людьми не было общего дела, не было и общего языка. Однажды в вечерней тишине до него долетело: «Тут конченый случай!» Мужики не знали, что он их слышит. Долетел запах самосада, кашель, треск разрываемой на самокрутки газеты. Андрей привезенные папиросы роздал мужикам в первый же день и сам перешел на самосад.
Звуки для него теперь стали замещать или восполнять утраченное зрение.
Вечер. Он слышал, как тяжело шли коровы, захватив всю деревенскую улицу. Мычали, тыркались в свои калитки. Кое-где уже гремели подойники. Мирно лаяли собаки — только на закате уютного весеннего дня так лают собаки.
Он узнавал по скрипу калитки односельчан. Матренина резко и коротко взвизгивает, шумит о кусты жасмина Шуркина калитка… Анина тенькает, как синица, — он всегда спешил поскорее пройти мимо, чтобы не встретиться, не заговорить. Калитки, калитки…
Ночью спать Андрей не мог. Уже месяц не мог спать. Он выходил на улицу и, накинув шинель от холодного тумана, садился на бревно. Думают, ему, слепому, что день, что ночь, — все едино. Нет, ночь и для него ночь. Он знает, как тускло блестит под луной тропинка к старому колодцу, как висит среди звезд неподвижный колодезный журавль. Дома отец и мать не спят. Каждую ночь он чувствует, что они не спят, и выходит на улицу.
И вот однажды, просидев на бревне всю ночь, Андрей утром отправился в лесничество.
В конторе с утра, как обычно, собрался народ. Шумели, спорили. Знакомых голосов почти не было.
Лесничий усадил его на стул возле стола:
— Спасибо, что зашел, Андрей. Народ у меня новый, женщины в основном. Такие вот дела…
— Как мой кордон?
Лесничий замялся, видно, не хотел огорчать Федосеева.
— Не могу подобрать туда человека. Кордон-то самый дальний. Но скоро подберем. Ты-то как живешь? Расскажи…
Андрей сказал, что будет работать.
Стало так тихо, что показалось, в конторе лесничества, минуту назад такой шумной, никого нет, что все ушли и оставили его одного.
Потом откуда-то, будто издалека, осторожный вопрос лесничего:
— Кем?
Андрей повернулся на голос:
— Как кем?
— Так ты же…
— Ну да. Коня мне дашь. Моего Уголька. И никакого другого.
— Старый уж Уголек-то.
— Ничего.
Андрей почувствовал, как все переглядываются, и добавил:
— Что тут такого? С Угольком как-нибудь…
И лесничий спросил сдавленным голосом:
— Примешь свой кордон или другой дать?
— Свой.
Он приехал на кордон один, без провожатого. Соскочил с Уголька и закинул повод за луку седла.
Пошел к дому и налетел лицом на веревку. Как он мог забыть, что всегда здесь вялил рыбу… Может, снять? Нет, не надо. Пусть все будет по-старому. Подошел к дому, пощупал под застрехой — удочки на месте.
Открыл дверь, и от волнения дрогнуло сердце: запах иссохших трав, старых бревен, запах прошлого. Наверно, ничто так не бередит душу, как запахи прошлого. Рука сама собой разжалась, выпустив лямку вещмешка. Он даже не нащупал вешалку — сразу и точно повесил шинель.
И пошел вдоль стен, ощупывая их, как ощупывал при первой встрече Уголька. Вот календарь, теперь ненужная вещь, вот этажерка, он уловил слабый запах лака. Сам сделал ее, сам покрыл лаком. Даже несколько книг, теперь тоже ненужных. Стол, табуретки, лавки и кровать. Ощупал печь — кое-где осыпалась штукатурка — надо принести глины, подмазать и побелить… Побелить? Зачем? Нет-нет, обязательно надо побелить…
Все на месте, даже посуда, совок и веник. Дом как будто ждал его. И в то же время он остро чувствовал, что чего-то не хватает, чего-то привычного, необходимого. Но чего именно, никак не мог понять, вспомнить. Он растерянно остановился посреди избы. Что же еще? И вдруг вспомнил: часы! Стук часов! Шагнул в угол, где висели ходики. Медленно повел в воздухе пальцем, и от прикосновения тихим звоном отозвалась цепь. Гирька-шишка лежала на полу. Федосеев осторожно подтянул ее, толкнул маятник и долго неподвижно стоял, с трудом осознавая, что не видит время. Хотя… Хотя можно ведь на ощупь — чуть тронь стрелочку, чтобы не сместилась, вот и все. Ему стало уютнее.
… Лесничий спросил, когда отправлял его на кордон: «С чего начинать думаешь?» Он ответил: «С просек». Лето обещало быть жарким, а просеки завалены сушняком. Главное — уберечь лес. В лесничестве он слышал про недавние пожары в соседней области. Вчера у них, завтра — у нас…
Он вспомнил, что Уголек не привязан, и поспешно вышел из избы. Прислушался — ни звука. Видно, во дворе трава Угольку не пришлась, и он отправился в лес. Теперь попробуй найти его. Раньше он никогда не уходил далеко. Но ведь то было раньше… И Федосеев осторожно позвал:
— Уголек!
В ответ ни звука.
И слепому леснику стало неуютно. Он вдруг остро почувствовал беспомощность, одиночество и зависимость от малейшей случайности.
— Уголек!— громко позвал.— Где тебя черти носят?
И вдруг до его слуха донесся едва различимый неторопливый шаг коня. Вот уже слышно, как под копытами Уголька потрескивают сухие веточки. Конь подошел, остановился рядом. И Андрей бросился к нему, обнял за шею, ласково трепал его уши, гладил морду, целовал, приговаривал: «Умница, умница… » Коню это, как видно, не очень-то нравилось, он фыркнул, нетерпеливо, отступил немного в сторону. Андрей сбегал в избу, принес ему сухарь. И пока Уголек хрумкал с его ладони, нежно поглаживал щеки лошади.
Потом на ощупь осмотрел чехол с инструментом, притороченный к седлу, связки веревок и вскочил на коня.
— А теперь на просеку, Уголек.
И конь пошел вперед, обогнул изгородь, свернул на глухой проселок. Когда-то здесь была неплохая дорога, а теперь над ней сомкнулись ветки. Андрей остановил коня и надел на лицо сетку. Эту сетку ему подарили в госпитале, но пока он ею не пользовался. Здесь же, в лесу, она оказалась незаменимой. Спортивная сетка-забрало для фехтовальщиков стала его рабочим инструментом.
Он ехал, и ветки чиркали по забралу. Наконец-то работа, снова работа. И отцу с матерью стало легче, хоть и тревожатся. Отец все рвался с ним на кордон — подсоблю, мол, — Андрей не разрешил.
И все же родители теперь по-другому переживают за него: как справится с работой, как сумеет сам себе сварить, да мало ли… Но зато не будет больше тоски по ночам.
До просеки километра полтора. Уголек шел ровным, спокойным шагом, понимая, что за седок на его спине. Андрей не ошибся в выборе лошади.
Теперь главное не проскочить просеку. А как? Уголек не скажет, где она, а сам он не увидит. Андрей чувствовал — близко, еще метров двести. Мешали завалы на дороге. Уголек неторопливо обходил их, иногда почему-то останавливался. Андрей уже несколько раз сползал с лошади, ощупывал деревья, когда ему казалось, что приехал на место, но все так же тянулась однообразная чащоба.
«Может, не туда еду?»— заволновался он. Но нет, Андрей ясно чувствовал направление по солнцу. Этому он научился еще в госпитале. Даже когда на небе была негустая облачность, Андрей безошибочно указывал, где солнце. Как он это чувствовал, и сам не мог толком объяснить. Просто исходила от солнца какая-то особенная теплота. Да и свет он различал. Ясно чувствовал, когда что-нибудь появлялось между его невидящими глазами и солнцем. Значит, он не был совсем слепым, если существовала такая связь между ним и солнцем. А врачи говорили — стопроцентная слепота.
Просеку он определил по запаху. И это явилось для него первым и самым важным открытием. Почуял, как пахнут открытые солнцу травы. Ну конечно, он же знал их запахи с детства, просто не обращал на них внимания. Теперь обоняние обострилось. В волнении он слез с коня и торопливо стал руками обнимать травы. Суетливо бегал, хватал их и не знал, что конь внимательно наблюдает за ним. Торопливо закурил. И сразу исчезли все запахи. Хваленый ароматный самосад, который он предпочитал всем папиросам, оказывается, мешал ему. И он решил: надо бросить курить. Однако легко сказать. Он курил с детства, как и другие пацаны, сначала — баловство, потом втянулся, а во время войны на фронте табак стал спасением от всех бед, в госпитале — закуришь и вроде перестанешь сознавать, что ты калека. И вдруг бросить.
Андрей докурил до конца цигарку, наклонился, обжигая пальцы, вдавил окурок во влажную землю. Достал из кармана кисет и высыпал табак. Он и раньше подумывал бросить курить, но на это имел другие соображения: ненароком обронишь искру и подожжешь лес. Теперь решил — бесповоротно.
Он прислушался. Уголек неподалеку щипал траву. Ясно, с просеки конь не уйдет. И Андрей принялся за работу. Подбирал сушняк, рубил поросль, метр за метром очищал просеку. Работа шла довольно быстро, и он с удивлением почувствовал первые признаки приближения вечера: стало прохладнее, запах трав смешался с сырым и мощным запахом леса, более суетливыми стали голоса птиц. У него немела спина, болели исцарапанные сучьями и обожженные крапивой руки. Понял, что ему нельзя работать без рукавиц.
— Уголек!— позвал он.
Конь поспешно подошел. Андрей дал ему припасенный сухарик, погладил горячую шерсть.
— Пить хочешь… знаю. Сейчас дома напьемся.
Он аккуратно уложил в сумку топор и ножовку, сел на коня и ласково сказал:
— Домой, Уголек.
Федосеев быстро и легко втянулся в работу. Вставал, едва почуяв восход солнца. Готовил завтрак и отправлялся на просеку. Работал там до обеда. Обедал на кордоне. После обеда чинил изгородь, приводил в порядок сарай, готовил дрова, косил сено.
С сеном выходили кое-какие издержки: то по дереву заденет косой, то в кусты ее вгонит, то в кочку. А однажды чуть не угодил по ноге Угольку. После этого стал привязывать коня, чтобы не сунулся под косу. Однако боялся он не найти в лесу привязанного коня. И прицеплял шнурок за ногу, чтобы не заблудиться на лесных полянах, а другой конец — за то же дерево, что и коня. Так и косил привязанный.
Поначалу к нему почти каждый день наведывался кто-нибудь из лесничества или приезжал верхом, без седла, племянник Мишка. Привозил хлеб, соль, постоянно что-нибудь присылала мать — то пирожки испечет, то квасу пришлет, то молока.
— Ну что там в деревне, Миша?— спрашивал он.
— Да все удивляются на тебя, дядя Андрей.
— Кто удивляется?
— Все. А больше всех Анька Митрохина. Как приеду от тебя, встренет вроде невзначай и расспрашивает.
Андрей непроизвольно потянулся за табаком. Появилось невыносимое желание покурить.
— Что с тобой, дядя Андрей?— удивленно спросил Мишка.
— Курить захотелось, а табак кончился.
И вдруг доверительный шепот:
— У меня есть, дядя Андрей. Вот. Закуривай. Только мамке не говори. А то как начнет…
— Покуриваешь, значит?
— А то… Я как все.
— Миша, давай вместе бросим курить.
— Да вы что, дядя Андрей. Вам нельзя бросать.
— Почему.
— Ну, вы… — замялся Мишка.— В общем, нельзя.
— Ну давай испытаем силу воли.
Мишка долго молчал, потом серьезно ответил:
— Давайте.
— Высыпай табак.
Федосеев слышал, как Мишка разорвал бумажку и высыпал табак.
— Ну вот и все. А про что же все-таки спрашивала Аня Митрохина?
— Да про все. Про то, как ты живешь тут, как сено косишь…
— И ты ей про шнурок рассказал?
— А то!
— А что она?
— Да ничего. Ушла вдруг. Сперва смотрела как-то так, а потом ушла, не дослушав, почти побежала.

В июле прошли редкие дожди, но лес был горяч и сух. Андрей верхом на Угольке петлял по лесным дорогам, принюхиваясь к горячему ветру, не потянет ли гарью. Он и не заметил, как пришло к нему что-то незнакомое, что-то такое, чего он сам не знал у себя, не знал даже в детстве, когда все воспринимается ярко и остро. По едва уловимому запаху определил близость муравейника и, еще не веря себе, соскочил с Уголька и пошел на запах. Наклонился, приложил ладонь к колючему боку муравейника. В воздухе повисла удушливая кислая пыль. Он улыбался, слушая, как муравьи бежали по руке, осторожно их стряхивал, а они все бежали, живые, маленькие… А вскоре он научился определять состояние муравейников по запаху спирта.
Однажды Уголек резко остановился на лесной дороге. Андрей настороженно прислушался, но не услышал. Однако лесник понимал: коня остановило что-то необычное. И тут почуял запах ружейных стволов. Перед ним на дороге стоял вооруженный человек. И человек незнакомый, иначе он дал бы о себе знать. По-видимому, заезжий браконьер. И Андрей мысленно посмотрел со стороны на себя его глазами: на глухой лесной дороге возникает всадник с закрытым лицом. Всадник останавливается и молчит. Это, наверно, страшно. Не выстрелил бы… Еще сдадут нервы. И резко спросил:
— Почему сейчас в лесу с ружьем ходишь? Кто ты такой?
И вдруг зашумели, затрещали сучья. Неизвестный кинулся наутек напролом через чащобу. Федосеев долго еще слышал его топот. Он усмехнулся и мягко тронул коня.
Люди ко всему привыкают. Привыкли и к слепому леснику. Но видели его все реже.
И вот ему самому пришлось ехать в деревню за хлебом. Да и отца с матерью хотелось навестить.
Встретили они его спокойно — ни приглушенных вздохов, ни беззвучных слез. Голос отца окреп, стал бодрее, чувствовалось, что старик ожил, повеселел, он заговорил о хозяйстве, о деревенских делах. Урожай был хороший, но маловато дождей. Ругал нерасторопных заготовителей… И Андрею сделалось тепло и уютно от этого обыкновенного разговора — успокоились родители, оттаяли их души.
Мать молча готовила обед. Отец встал из-за стола, ушел куда-то в угол. Андрей по особому подчеркнутому звуку понял, что появилось на столе.
— Убери это, папа. Не надо,— попросил он.
— Да мы по маленькой, Андрюша. Я ведь тоже не питок. За тебя, за твою работу…
— Нет, папа.
— Да убери ты ее!— не выдержала мать.— Не настаивай!
Отец отнес бутылку. Из угла спросил:
— Ты никак и курить бросил?
— Бросил, папа.
— Не тянет? На кордоне одиноко без курева…
— Тянет.
— Что ж ты так… Всего себя лишаешь…
Андрей ничего не ответил. Молча принялся за свежие ароматные щи.
После обеда сам пошел за хлебом. Магазин он нашел по запаху хлеба.
Продавщица резала его хлебную карточку, звякали ножницы, слышалось ее дыхание.
— Хлеб-то не с Выселок,— заметил Андрей.
— А там пекарню переоборудуют. Вот и везут пока с Алеканова,— ответила продавщица. — Погоди, а ты откуда знаешь, что хлеб с Выселок? Или сказал кто?
— Иной запах у этого.
— Говорят, скоро карточки отменят. Не слыхал?
— Должны отменить.
Голос продавщицы был ему незнаком. Приезжая, видимо. Примерно лет сорок или чуть больше, определил он. Бывалая, местные деревенские так не разговаривают.
– Тебе целых две буханки вышло.
Он осторожно тронул хлеб:
— Теплый, не остыл еще.
— Да ты что! Давно остыл.
— Нет. Не остыл.
По дороге домой учуял запах огурцов в огороде у бабки Анисимовны. По легкому скрипу плетня определил, что бабка глядит на него из своего огорода. Остановился, повернулся к ней:
— Здравствуй, Анисимовна. Что молчком глядишь?
Он знал, она всегда так — обопрется локтями о плетень и глядит на дорогу.
— Здравствуй,— приветливо ответила старуха.
— Огурцы-то у тебя желтые висят. Что не снимаешь?
— Урожай-то нонче, не в оббор их… — затараторила было бабка, и вдруг как рот ей заткнули.
Было тихо, даже плетень не скрипел. И вдруг из-за плетня шепот:
– Господи… Андрей, не прозрел ли ты?
Он ясно представил бабкино лицо и рассмеялся:
— Прозрение, Анисимовна, мне не обещано.
И пошел дальше. Пошел прямой, высокий, чуть покачивая мощными плечами. Много ли времени минуло с весны, а следа не осталось от его старческой сутулости. Он уверенно, хотя и медленно, шел без палки, подняв голову, смотрел прямо перед собой, и, глядя на него, пришлый человек ни за что не угадал бы, что идет слепой.
Для него ориентиром было все: каждый звук, ощущение песка или травы под ногами. Направление он точно и довольно легко определял по солнцу, словно двигался по компасу. Но все это стоило огромного внимания и непрерывного внутреннего напряжения. Каждый шорох был полон значения. Вот идет навстречу женщина с ведрами на коромысле: у нее плавный равномерный шаг, так ходят, боясь расплескать воду. Вот закурлыкал колодезный журавль, и по расстоянию до звука он определил — пора сворачивать к своей калитке. И чуть задержал шаг — тут выбита колея на дороге. Почти неуловимым движением ступни нащупал колею, уверенно перешагнул.
Дома засиживаться не стал.
Отец вызвался его проводить. Они двинулись вдоль улицы — Уголек следом.
До слуха Андрея донеслось:
— Ровно собака за ним ходит, конь-то. Обучен. Гляди, гляди, в спину мордой тыркается…
И тут тенькнула Анина калитка. Андрей непроизвольно повернулся.

Приехав на кордон, Андрей сразу отправился на Песчаную пустынь. Отпустил коня и пошел по вязкому песку, все дальше и дальше. Он хорошо знал лес, знал все эти места. При нем рубили лес, что стоял на месте Песчаной пустыни. Без ума рубили. Косили подряд столетние сосны, ничего не оставляя.
Андрей остановился, долго принюхивался. Слышался слабый запах тысячелистника, он всегда сплошным белым полем рос вдоль опушки дубняка, порой наступал на песок, порой песок его глушил. Андрей ощущал, как идет мягкое тепло от нагретого песка. Опустился на колени, приложил к песку ладонь. Засучил рукав и погрузил руку в песок как можно глубже. Если лесничий спросит, почему он уверен, что саженцы здесь не погибнут, Андрей не сможет ответить на его вопрос, но он был уверен — не погибнут, сосна пойдет.
Он вспомнил, как тенькнула калитка. Тенькнула только один раз. Значит, Аня остановилась. Они прошли мимо нее трое — он, отец и Уголек. А она стояла и смотрела на них, красивая, статная.
Если бы Аня, как все в деревне, подходила к нему и разговаривала с ним, было бы, наверно, легче… А так… Что за ее молчанием? Ни слова с тех пор, как он вернулся…
Не раз уж девчата — то та, то другая — давали понять, что его инвалидность им не видна. Спрашивали, не скучно ли ему одному на кордоне. И отец, он понял, хотел завести разговор про это.
Андрей всю войну видел перед собой Анино лицо. Он не писал ей писем. И она не писала ему. Хотя нет. Сначала он писал. В танковой школе. Писал и ни одного не отправил.
В госпитале сестра не раз спрашивала: неужели, кроме отца-матери, написать некому? Он на это не отвечал.
И вот теперь — один раз скрипнула калитка… И он не находит себе места.
Может, уехать в другие края? Но как расстаться с этим? Он все стоял на коленях у края Песчаной пустыни. Здесь он знает каждое дерево, каждый поворот лесной дороги, здесь такие родные ему запахи лесных трав и цветов; по слабым всплескам ветра он уже издалека угадывает, что перед ним — вереск, шалфей или ромашка. Запахи трав порой прямо-таки гудят, такими мощными и плотными они бывают. Как отсюда уехать? А его муравейники? А начатое им дело? И от Ани ему все равно не уехать.
Один раз скрипнула калитка. А он все видит, как Аня стоит и смотрит на него. И так ясно он это видит, что белеют от волнения его скулы и вздрагивают ноздри. Песок пахнет горячо и сильно.
Андрей знал, что Песчаная пустынь связана с Акуловым лесом, что оттуда поступает невидимая для поверхностного взгляда влага. Росли же здесь когда-то вековые сосны. Их свели подчистую, и этими местами завладел песок. Попробуй теперь, потягайся с ним. Он решил заглянуть в Акулов лес. Так и говорил себе: «Заглянуть». Может быть, если бы не Анина калитка, и не решился бы на такую поездку. Акулов лес занимал обширную возвышенность, уходившую в соседнюю область. Верховые болота и бесчисленные родники Акулова леса питали речку Пакшу, сбегавшую среди чахлого ржавого осинника в луга.
В детстве Андрей знал замысловатые тропинки Акулова леса, знал родники на его склонах. Родников было бесчисленное множество. Некоторые, наиболее крупные, имели свои названия, подчас странные: «Осиновый кол», «Ржавый пояс», «Собачья корзинка», а чаще обыкновенные: «Ракитовый» (вытекал из-под корней старой ракиты), «Горушка», «Святой» (самый большой и самый ухоженный, с деревянным срубом в четыре венца и изгородью из почерневших жердей). Напротив, родник «Ржавый пояс» был открыт, но обложен валунами; сюда наведывалось всякое лесное зверье. Как видно, животных привлекали минеральные родниковые струи. И ржавые пятна повсюду собирались от выхода минеральных вод. На иных ключах скотина нарушала оградку, и пастухи с подпасками тотчас приводили ее в порядок. Давно это было, в детстве. Он тогда тоже ходил подпаском.
Уголек неторопливо поднимался по песчаной дороге. Конь полностью освоился со слепотой хозяина: его почти не приходилось понукать, он никогда не уходил далеко, если чуял близкую непогоду, торопился домой, всегда сам находил дорогу на кордон.
Андрей почувствовал, как по его лицу пробежала короткая тень, мгновенная летучая прохлада. Он проехал под сенью одинокой придорожной сосенки. Отсюда — шагов двадцать до развилки. Стал отсчитывать шаги Уголька. На развилке направил коня влево.
Уголек остановился, явно противясь его воле.
— Ну ладно, ладно, не упрямься… Не все же нам знать одну дорогу.
Повинуясь поводу, Уголек свернул влево и медленно пошел вперед. Андрей на ходу надел маску, пригнулся в седле. Дорогу, по которой и до войны мало кто ездил, теперь почти полностью захватил лес. Андрей то и дело натыкался на ветки елей, сомкнувшихся над дорогой. Ехал он довольно долго. Потом потянуло сыростью, застарелой лесной прелью. И вот он услышал, что Уголек осторожно ступает по воде. Наверно, никто ни разу не бывал здесь за все годы войны. Безмолвный запущенный лес. Как огромно это хозяйство, и как мало внимания уделяет ему человек.
Соскочил с коня, подошел к ближайшей ели. С трудом отводя колючие низкие ветви, добрался до ствола и приложил к нему ладони. Это было злое дерево. Он медленно погладил кору. Дерево не отозвалось на его ласку.
Лес требует не только ухода, но и любви. И может быть, самое главное — любви. Андрей не знал, откуда у него это чувство, но оно неизменно владело им на лесных дорогах: кроме обычной, деловой связи с лесом была и какая-то иная, тайная, но равно необходимая и человеку и лесу. Лес — живое сообщество. Жизнь, ощущения этого сообщества, иные по своей сути, без труда улавливаются человеком, если он не занят выбором дерева для порубки, охотой или сбором грибов и ягод, если он не несет в душе мелкой суетности и алчности.
Лес отзывается ему светлым и легким чувством. У нас со зверьми, птицами и деревьями разные языки, но любовь одна. Она вообще в этом мире одна на всех — наше всеобщее благо и единственное богатство.
Андрей сел на коня и поехал дальше в глубь Акулова леса.
В детстве лес постигается по мелочам, он часами мог наблюдать за каким-нибудь паучком, его затейливой работой, осторожно трогать паутину. Или, затаившись, глядеть, как в какую-нибудь сыроежку, в шляпке которой после дождя сохранилось немного воды, лезет напиться всякая живность. Лес представлял могучие ярусы жизни от корней до вершин. Жизнь таилась в каждой складке коры, на каждом листочке.
Со слепотой обострились все чувства Андрея. В знакомых местах он без особого труда ориентировался по звукам. У деревьев свои голоса. Весь лес перекликался, а голоса на опушках одни, в чащобе другие, они менялись от погоды, направления ветра, времени суток. Особым сухим скрипом отзывалась тонкая сосна у большой поляны, где обычно пасся Уголек, и Андрей легко находил коня; тихо постанывали две березы — терлись друг о друга — возле озера, где Андрей удил рыбу. Близ просеки можно было услышать густой гул в вершине старой сосны, самого высокого дерева в лесу. Его всегда радовало, когда он слышал ее мощный органный голос.
Но все эти звуки остались там, возле его дома. А здесь, в Акуловом лесу, царила тишина, лишь кое-где среди корней вяло бормотала вода, выходя из земных недр.
Уголек остановился, нагнул голову, стал осторожно пить. И Андрей соскочил, среди корней и замшелого валежника пробрался к воде. Откуда этот вкус? Только тут такая вода.
Он пил, потом отдыхал и снова приникал к воде. Да, жизнь была едина: он, его конь, вода, лес… Как все это разделить? Ведь он пьет эту воду, дышит этим воздухом. И есть еще что-то, самое главное, что объединяет жизнь. С каждым днем он чувствовал это все острее.
Если бы побыть тут с Аней… И сразу же отогнал эту мысль — от нее заныло в груди. Захотелось укрыться от самого себя.
— Уголек!— негромко позвал он коня. И тотчас почувствовал, что коня нет поблизости. Когда он успел уйти? Обычно конь негромко фыркал, тихо позвякивала его сбруя.
— Уголек!— крикнул он в одну сторону и повернулся в другую.— Уголек!
Давящая черная тишина. Андрей уже так привык, что конь всегда ходил рядом, всегда шел на его зов, что забылся, замечтался.
— Уголек!
Он задержал дыхание, слушая Акулов лес. Именно отсюда по ночам долетал до деревни волчий вой, далекий, разбитый ветром, но полный дикой тоски.
— Уголек!
Андрей начал осторожно шарить руками по земле, пытаясь нащупать дорогу. И опять ощутил себя беспомощным калекой. Где юг, где север? Куда девалась дорога?
Акулов лес… Отсюда и зрячий едва ли вышел бы, не зная дороги. Не опрометчиво ли было сюда забираться? Что случилось с конем?
Он бросился было куда-то наугад, в чащобу, искать коня, но тотчас же остановился и взял себя в руки. Главное — не уйти с этого места, искать только отсюда, шаг за шагом.
Он достал из кармана тонкую бечевку, привязался к ближайшему дереву и, обшаривая руками землю, двинулся вперед. Следов Уголька он не нащупал нигде. Веревка натянулась. Пройдено в одном направлении двадцать пять шагов. Собирая кольцом веревку, он вернулся обратно и от того же дерева двинулся в противоположном направлении.
Стало прохладнее, надвигалась ночь.
Ползал Андрей довольно долго, пока не нащупал углубление в рыхлой лесной подстилке, потом еще одно. Ясно, что Уголек прошел здесь. Он привязал конец бечевки к ближайшему дереву и отправился обратно отвязывать другой конец. Так, нащупывая и теряя следы, он медленно продвигался вперед. И вдруг он услышал глухой стук и едва различимый звон сбруи. Он отвязал веревку и, спотыкаясь и падая, налетая на ветки, бросился вперед.
Присутствие Уголька он ощутил за несколько шагов. Как будто волны какого-то необъяснимого тепла доходили до него от коня. И он прямо и уверенно, как зрячий, подошел к Угольку.
Все оказалось совсем просто. Уголек отошел от родника в сторону, на полянку, где росла трава, и зацепился поводом за ветку, повод захлестнулся, и конь оказался в ловушке. Оттого и не пришел на голос Андрея.
Андрей освободил повод, сел на коня:
— А теперь домой. На сегодня мы с тобой нагулялись. Хватит.
И конь пошел, осторожно ступая по глубоким мхам Акулова леса.

В избе у Андрея все размещалось строго по своим местам. Возле печки на полках стояла его посуда: медный луженый котелок, железная кружка, железная миска, несколько вилок и деревянных ложек, деревянная солонка, дощечки — для чистки рыбы, резки овощей, отдельно кусочек мыла, тряпка. И все это — на своих местах. Он сразу все находил. Стоило лишь протянуть руку — и он даже не искал, просто брал то, что ему было нужно. Мишка иногда что-нибудь переставлял, и тогда Андрею приходилось обшаривать все полки, все ощупывать и перебирать.
Питался он в основном рыбой и картошкой. Рыбу научился довольно ловко ловить на удочку без поплавка. Частенько посылал с Мишкой рыбу домой. Укладывал карасей вперемешку с мокрой травой в корзинку. «Всю дорогу толкались»,— рассказывал потом Мишка.
Деревня после войны жила скудно. Сократились посевы, мало осталось скотины. По улице, как собаки, бегали бойкие голодные поросята, увязываясь за каждым прохожим. Во всем чувствовалась неустроенность.
Вернувшись из Акулова леса, Андрей сварил картошку и сел за стол.
Очищая горячие картофелины, посыпал их крупной горьковатой солью и ел с хлебом. Он медленно жевал, и, может быть, из-за всего того, что ему пришлось пережить, из-за ощущения своей беспомощности им завладело чувство невыразимой тоски. Он вспомнил, как тенькнула Анина калитка, тенькнула только один раз — значит, Аня держала ее рукой и так стояла, глядя ему вслед, стояла долго, очень долго… Он почти не слушал, о чем говорил тогда отец, все ждал, когда второй раз тенькнет калитка. Но она так и не тенькнула. Значит, Аня все время стояла и смотрела ему вслед. Кто знает, что она думала. Но разве это что-нибудь меняет? Сколько парней крутилось возле нее до войны… Где теперь эти парни? Минуло всего четыре года, а как будто прошли сорок. Ребята остались там. Почти никто не вернулся в деревню. И так по всей России…
Он медленно жевал, едва справляясь с охватившей его тоской. Слепота на всю оставшуюся жизнь, одиночество…
И вдруг что-то изменилось. Он перестал жевать и прислушался. Но не уловил ни звука. Да вот же, рядом… Андрей протянул руку и нащупал на столе теплый мягкий комочек. Это к нему на стол забралась мышь. Мышей в это лето развелось столько, что хлеб и крупу приходилось прятать в ящичек из жести. И вот, пожалуйста, уже и на столе мышь.
Андрей давно ощутил, что в лесу ничто живое его не боится. Чувствовал близость лосей и кабанов, они не убегали и не прятались. В баньке у него поселился нахальный бурундучок.
Андрей посадил мышь к себя на ладонь, собрал рассыпанные на столе крошки и скормил ей. Осторожно одним пальцем погладил мышь. И тоска отхлынула. Он наклонился и пустил мышь на пол.
И только теперь осознал, что безошибочно определил ее место на столе — не шарил, не искал, а взял мышь так, словно видел ее. То же было и с Угольком. Что это такое? Ни о чем подобном Андрей не слыхал. Хотя в госпитале разное говорили о слепых. Кое-что казалось настоящим чудом. Но о том, чтобы видеть иным зрением — стало быть, есть оно у человека, — об этом он ничего не слышал. И тотчас отогнал эту мысль, эту надежду — не может такого быть. Ведь он не ощущает ни одного предмета в доме… А вот мышь ощутил, в этом не было никакого сомнения. Ощутил в минуту, когда им завладела невыносимая тоска, когда стало вовсе невмоготу.
И заставил себя думать о другом: надо сколотить ящики, высеять семена сосны. Шишки собирать Мишка поможет, а в лесничестве надо взять ручную мельницу…

Еще стояли теплые дни, но уже изменились запахи трав, иными стали звуки. Весной все слышно далеко и ясно, а осень туманит все, на все накладывает свою пелену. И хоть в тишине леса далеко звучит падающий сухой лист, а во всей природе распространяется странная глухота, словно она медленно теряет голос перед зимним безмолвием.
Андрей собирал сосновые шишки. Он с детства знал места, где их брать, и теперь без труда находил знакомые старые сосны. Ему помогал Миша, но накануне он уехал домой, и Андрей работал один. Закрыв лицо сеткой, он ползал по земле, ощупывал опавшую хвою, траву, ветки, ложбинки и складывал шишки в мешок. То, что Миша окидывал единым взглядом, он должен был облазить и прощупать. Это отнимало много драгоценного времени. Но что поделаешь, с этого начиналось его наступление на пустынь.
В этот день что-то вызывало у него смутное беспокойство. Временами он оставлял свою работу и прислушивался. Лес был полон шорохов, каких-то смутных звуков. Неведомые эти звуки всегда пробивались сквозь щебет птиц, шум листьев, как будто сыпалось что-то с небес на землю, сыпалось и рассеивалось неуловимо или собиралось среди корней, витало меж старых сосен.
В самых глухих местах, где уши закладывает от тишины, еще явственнее эти звуки неведомого происхождения. Он считал их звуками жизни, роста, вообще всяческого существования. Ведь и сам человек в тишине не может избавиться от стука собственного сердца и шума крови в ушах, звучит и наше волнение, и вся наша жизнь.
Он как будто подходил к некой неведомой черте, за которой открывается нечто неизвестное и неизведанное.
Собирая шишки, он чувствовал, что к нему медленно подходит что-то непонятное. Оно двигалось так тихо, что шагов не улавливало даже его чуткое ухо, будто плыло к нему, движимое слабым ветром.
И едва он понял, кто перед ним, ощутил глухую знакомую боль в затылке. Боль потекла по всему позвоночнику, иглами рассыпалась по всему телу.
Он встал и спросил:
— Что же ты идешь неслышно, Аня? Или просто поглядеть на меня пришла?
Ему ответила тишина.
— Поглядеть пришла, как по земле ползаю, и уйти?
И снова тишина.
— Ты первый раз пришла? Или уже была тут?
И в ответ тихий шепот с проблеском голоса:
— Первый, Андрей.— И вдруг крик: — Андрей! Андрей!— Она подбежала, подняла его, прижавшись лицом к железной сетке, и заплакала так, будто не плакала никогда прежде, ее сильные пальцы отчаянно вцепились в его плечи.
Мешок выскользнул из его рук, сухо зазвенели шишки. Где-то неподалеку ударил копытом Уголек. Все звуки смешались в его ушах, его охватил глубокий нервный озноб.
Аня сняла с его головы сетку и, как обезумевшая, принялась целовать. Лесной горечью полны были ее губы, а дыхание — радостью. Он понял — минувшие дни стали для нее не меньшей мукой, чем для него.
— Я ждала тебя всю войну. Думала, ты погиб. Как будто канул. Никому никакой весточки.
Она тронула пальцами его веки и поцеловала глаза.
— Как это случилось, Андрей? Я слышала… говорили, снаряд попал в твой танк..
— В наш. Нас было трое.
— В ваш, конечно. Нет, в наш… Как это, Андрей, когда снаряд? Это больно? И страшно? Я все время об этом думала.
— Просто розовое пятно. Даже не в глазах, а как будто все стало розовым пятном. Больше ничего не помню.
— Когда я подходила, ты смотрел в мою сторону, как будто видел меня… Это было так непонятно и жутко… Смотришь прямо на меня и говоришь. Ты услышал мои шаги и понял, что это я, правда?
Он не ответил. И Аня с беспокойством сказала:
— Разве не так?
— Ты шла неслышно.
— Там был мох. Мягкий-мягкий. Шел полосой прямо к тебе, как зеленый коврик.
Он быстро наклонился и тронул ее босые ноги.
— Босиком. Неслышно. Ты мать недавно похоронила, Миша сказал мне.
— Похоронка пришла запоздалая на Витюшку. В последний год его призвали. В доме у нас никого не осталось. Сначала отец, потом Ваня, потом Витюшка. Мать даже слезинки не обронила. Сползла на землю по плетню, и все.
Взявшись за руки, они пошли по лесу. Она несла его сетку и мешок с шишками. Он слышал, как позвякивали шишки, и чувствовал, что Аня мягко и незаметно вела его — чуть вправо, чуть влево, еще немного влево…
— Аня, скажи, чего ты ждала все лето? Ведь я вернулся весной.
— Или сам не понимаешь?
Он почувствовал через легкое движение Аниной руки, как задел ее этот вопрос.
— Мне трудно судить. Я не такой, как все…
— Хотела знать, нужна ли я тебе, не забыл ли ты меня в своем несчастье. Ждала, на ком женишься…
Она осеклась от его резкого движения.
Они долго шли молча. Сзади слышалось, как потрескивали сухие ветки под копытами Уголька.
— Как ты меня нашла в лесу?
— Мне Миша сказал, что ты тут один собираешь шишки. Я сразу представила это. Представила, как трудно тебе… Вон их сколько вокруг валяется, а ты ищешь по пустому месту…
Он не ответил.
— Ну что молчишь? О тебе во всем районе говорят, в пример ставят. Мол, инвалид первой группы, а работает, и как работает…
Андрей резко остановился:
— Аня! Давай договоримся,— голос его сел и захлестнулся от волнения,— я не инвалид. Просто я по-своему вижу белый свет, вот и все.
— Ладно, ладно, я ведь знаю это, потому и…
Он вдруг отпустил ее руку:
— Аня! Что это со мной?— и приложил к глазам обе ладони.
— Что?— прошептала Аня. Лицо ее стало белее мела, а губы чуть шевельнулись.
Андрей протянул вперед обе руки и пошел к однобокой низкорослой ели. Не доходя до нее полшага, остановился, провел рукой по хвое.
Аня, застыв на месте, смотрела на него.
— Аннушка, я вижу, только по-другому. Я чувствую их, вот они, вот и вот… — И обернулся к ней: — Ну что же ты стоишь?
И они бросились друг к другу.
Аня целовала его и плакала. Плакала неудержимо в какой-то счастливой истерике. Потом вдруг сорвала с головы платок:
— Андрей! Может, тебе нельзя яркий свет, а сейчас такой день! Надо в больницу, к доктору. Дай-ка я завяжу тебе глаза.
— Нет, это не то,— сказал он.— Это совсем не то. Я их просто чувствую. Понимаешь? Не могу это объяснить, это ни на что не похоже. Отвернувшись, я могу сказать, куда ты идешь. Вот попробуй…
Аня двинулась в сторону, и он сразу и точно определил, куда она шагнула.
— Все равно, Андрей, надо к доктору…
И она своим белым в синюю горошинку платком завязала ему глаза.

Фото Алексея Шведа.

3
Так вышло, что во второй раз я встретился с Котляром лишь много лет спустя на празднике сорокалетия Победы.
Он заметно сдал, хоть и держался прямо. Еще глубже врезался в щеку шрам от ожога.
И разговор у нас получился нескладным, не как в первый раз.
— На пенсии я,— сказал он и махнул рукой.
— Рыбачите? У вас места знаменитые — леса и озера.
— Да как сказать… Иногда ездим на рыбалку. Уха, знаете, на воздухе… — он вздохнул.— А насчет того, что места знаменитые, это смотря с какой стороны. Песок. Картошка и та неважно растет. А так — лес. Лес и выручает, считай, главное наше хозяйство. Только порядка в лесах маловато. Вот этим и занимаюсь. Я ведь теперь общественный контроль — личность для всех неудобная. Тут не до рыбалки.
— А Федосеев не приехал с вами?— спросил я.— Однополчане ведь…
— Федосеев… — Котляр опустил голову, и я увидел вдруг, какой неровной, странной была его седина.— Нет больше Федосеева. К награде его представили, но так уж получилось, посмертно.
— А лес так и зовут Федосеевой пустынью?
— Как же еще его будут называть? Это уж навечно. Сам по себе человек памятник оставил. Слепой ползал по песку, своими руками лес сажал. Может, оттого и принимались сосенки. Знал, в каких местах раньше сажать, да на какую глубину, в какой срок…
— Слепой?— удивился я.— Ведь вроде вернулось к нему зрение, в газете даже о нем что-то писали…
— В газете… — шрам едва заметно дрогнул на его щеке.— Не пойму я этой истории. Врачи говорили, что он слепой. А он вроде видел, но не так, как мы с вами, — по-другому.
Меня удивила неуверенность в голосе Котляра.
— Странное что-то вы говорите. Человек может быть либо зрячим, либо слепым.
— Я и говорю — непонятное что-то,— продолжал Котляр тем же неуверенным тоном.— Людей он видел, деревья. Но не все. Сухие не видел. На столб мог налететь. А деревья различал. Но почему-то любил больше лиственные лес. Я думаю, с ним происходило что-то такое, чего мы еще не знаем. И врачам бы призадуматься надо. А они заладили одно — «полная слепота». Это у них в кабинете он не различал ничего, а в лесу видел. Я сам ходил с ним смотреть муравейники. Понимаете, шагает как зрячий, не плутает, направляется прямо к муравейнику. А вот оградку вокруг муравейника поправляет на ощупь.
— Наверно, чувствовал, ощущал как-то, а не видел,— заметил я.
— Может быть, и так. Кто его знает.
— А сам Андрей не говорил о себе?
— Говорил, что сам не может объяснить, как это у него получается. Помните, тот раз я рассказывал вам, как вытаскивал его из горящего танка. Андрей был без сознания, а отцепил пистолет. Врачи тоже просто все объясняли: мол, в тот момент пришел в сознание, а потом впал в беспамятство. Ерунда это. Не приходил он в сознание. Это уж я знаю. Три месяца еще лежал без сознания. И тогда же зрение потерял. Видно, в критический момент сам организм что-то такое включил, может, подсознание сработало напрямую… Возможно, я глупость говорю… Но вытаскивал я его своими руками, и я сам горел в это время. Не со слов чьих-то рассказываю. Вот и с прозрением Андрея что-то не то. Не понимаем мы что-то в человеке. Да и пропало у него это прозрение, как только умерла Аня. Думаю, это благодаря ей он и видеть стал. Жили они с Аней — всем бы так. Дочка родилась, Ася, в Алеканове в интернате училась, потом в техникуме технологическом у нас же. Закончила — да в Сибирь. Не знаю уж, как у нее с назначением, но вот взяла и уехала. Устроилась в городе каком-то. В каком — уж и не помню. Андрей и Аня просили ее остаться, как просили! Ни в какую. Молодые теперь не очень-то с нами, стариками, считаются… — Котляр вдруг погрустнел, видно, подумал о чем-то своем, и добавил: — Но и осуждать их негоже. Так вот, Ася уехала, вышла замуж. А своя семья — это, знаете, своя семья. Все было бы ничего. Только вдруг — это всем нам как снег на голову — Аня умерла. Молодая ведь еще была — на десять лет моложе Андрея, а вот… Об Андрее я и не говорю. Уж как худо ему было — и сказать нельзя.
— Отчего же умерла Аня? Теперь частенько болезни берут молодых…
— А это тоже — как посмотреть на ее болезнь. Была здоровой. А тут эта история с шамотной глиной, черт бы ее побрал. Всем нам от этой глины досталось. А уж Андрею и Ане — больше всех. Сколько я знал таких случаев — живет человек, на здоровье не жалуется, но вот неприятность, стресс, и тут его берет какая-нибудь болячка. Оглянуться не успеешь — и нет человека.
— А при чем тут шамотная глина? И что это за глина такая?
Котляр поморщился, шрам до неузнаваемости исказил его лицо.
— Глина… На вид грязь грязью. Просто черная грязь. А идет она на керамзит. Я не в курсе этой технологии. В области у нас построили завод керамзитового гравия и завод керамзитобетонных блоков. Теперь уже пустили вторую очередь. А тогда дорогу от карьера провели через Акулов лес. Вот Андрей и уперся: не дам, говорит, трогать Акулов лес, и все. Поехал в райком, в область и везде с Аней. Он нервничает, а она и того пуще. Извелись оба.
— Ну и добились чего-нибудь?
— Его уважительно выслушивали и делали свое. Не могу себе простить, что не поддержал его тогда, не стал на его сторону. Сам ему доказывал, что в обход дорогу вести экономически нецелесообразно. Дураки мы были. Да и остались дураками.— Котляр угрюмо насупился и замолчал. Непривычно было видеть выражение угрюмости на лице этого общительного человека.
— И что же сталось с Федосеевым после смерти Ани?
Котляр, задумавшийся о чем-то своем, видимо, уже потерял нить разговора:
— Потом… Потом начались у него неприятности с начальством. Понимаете, пришли новые люди. Старый директор совхоза на пенсию вышел, а новый сразу распахал часть Федосеевой пустыни возле дубовой рощи, где земля получше, а там уже сосенки Андрей высадил. Устроил на берегу реки прямо на «Святом» ключе пригон. Коровы все растоптали, размесили, загадили. Вот вам и «Святой» ключ… Федосеев обозвал его фашистом. Ну и пошло — ругаются: этот свое, а тот свое. Лесничий молодой приехал — только посмеивается на это все, Андрея успокаивает: мол не стоит из-за пустяков нервы трепать. Новый лесничий парень вроде неплохой, хотя их теперь не поймешь… Институт закончил во Львове, настоящего леса в глаза не видел. Горючее достать, запчасти — это он считает делом. А лес — сосной больше, сосной меньше — это его не волнует. С директором совхоза стразу нашел общий язык, оба молодые, в модных шмотках, оба вроде бы хозяйственные. Не знаю, может, я чего-то недоглядел в молодых, стар стал и сужу обо всем по старинке. Меняется время, меняются люди… — он помолчал, вздохнул: — Федосеева часто вспоминаю. Я ведь из-за него сюда приехал. До войны жил в лесничестве под Киевом. Вернулся домой и узнаю: родители мои погибли при эвакуации, а оба брата с фронта не вернулись. Тоска меня взяла, ох какая тоска… И тут достаю из кармана какую-то бумажку, смотрю — адрес Андрея. Взял да и поехал, работал сначала в Алеканове, на комбинате, а потом в райкоме. С Андреем виделись редко, от случая к случаю. А теперь жалею. Вот разговариваю с вами, а самому хочется заглянуть к нему на кордон, поговорить, выпить чаю из лесных трав… — Котляр вдруг улыбнулся, словно он и вправду может заглянуть на кордон к Федосееву, и посмотрел на часы: — Ну мне пора.
Я смотрел ему вслед, пока он не свернул на аллею парка, примыкавшего к дому политпросвещения, где сегодня собрались ветераны войны.