|
|
НАШЕ ПРОШЛОЕ
Ксения Охапкина
Вдохновение*
(художники в Италии)
Путешествие началось превосходно…
В пути сложилось дружеское трио. В делах жизненных верх брал скульптор Альберт
Тихтер, в художественных — слово за пейзажистом Михаилом Лебедевым. Они на равных:
оба пенсионеры** Академии, награждены золотыми медалями. С ними Павел Пнин —
вольноприходящий ученик Академии. Чаще не приходящий на занятия, теперь пустившийся
в путешествие «на свои кровные». Он любил созерцать и философствовать.
Свежий ветер надувал паруса, корабль поскрипывал, качаясь на упругой волне.
Парусник рыжебородого голландца то быстро скользил по волнам, то, будто устав,
засыпал. Разбуженный свежим порывом, снова стремился вперед. К ночи на третьи
сутки волны кидали на палубу взлохмаченную пену. Под шквальным ветром море качалось,
а парусник, подобно ореховой скорлупе, то забирался на гребень, то съезжал с
него в бездну. Друзья не чая увидеть утро, проклинали художников, воспевавших
свирепые бури на море.
Выскользнув из пляски воды и ветра, корабль к рассвету оказался у датских берегов.
Еще немного, и путешественники — в вольном городе Гамбурге. Там пересели на
маленький пароходик, бойко дымивший у пристани. Из Нижней Саксонии направились
вверх по Эльбе в Саксонию Швейцарскую, в Дрезден.
Лесистый берег сменился полями, зеленевшими под ярким солнцем. По берегам возникали
средневековые замки, готические городки, те самые, в восемнадцатом веке рисованные
на саксонском фарфоре в Мессене. И ныне с палубы они казались россыпью на дорогих
сервизах, виденных в Эрмитаже. По путевому листу, составленному в Академии художеств,
первую остановку они должны сделать в Дрездене, осмотреть музей Цвингер — знаменитое
собрание живописи, начиная с эпохи Возрождения. Там, среди множества картин,
друзья не чувствовали себя новичками и недорослями, оценив по достоинству российское
собрание шедевров.
Втроем поклонились они «Сикстинской мадонне» Рафаэля, потом разбрелись по залам,
кому где интереснее. Миша пытался найти истоки нынешнего пейзажа. Вот свежий
кустик травы под ногами волхвов. В другой картине — в окне монашеской кельи
— клочок голубого неба, да такого глубокого, ясного, будто писан сегодня в окрестностях
Дрездена. Был тут в собрании знаменитый Констебл и знакомый Мише Рейсдал — «Европейское
кладбище ночью», но картина не привлекла, показалась угрюмой и мрачной, а Миша,
впервые отправившись в южные страны, искал в пейзажах солнечное освещение, которое
здесь, в самой природе, казалось ему неестественным, слишком оранжевым.
Немецкий язык, заученный в гимназии, помог не заблудиться в чужом городе, спросить
кружку янтарно-прозрачного пива, булку, кусок колбасы, снова вернуться в высокие
залы, чтобы смотреть, удивляясь или отрицая, опыт старых мастеров.
В Вене, в музее изящных искусств, он мимоходом глянул на небольшую картину —
«Итальянский ландшафт», автор ему неизвестный — австриец Иозеф Ребель. Вгляделся
и замер: будто дотоле слушал он и музыку красок самую разную, часто прекрасную,
но чужую и чуждую, тут вдруг услышал мелодию души своей, которую сам не сумел
еще выразить. В картине все просто: в затененной аллее солнечный свет легкой
рябью проникал сквозь ветки деревьев. в дымке полудня млели светлые дали. По
дороге ехала женщина на осле, а мужчина шел рядом с огромной корзиной. В пейзаж,
по понятию Лебедева, «можно войти», сделать зрителя участником пережитых художником
чувств. Скорей бы за кисти!
Друзья побывали в Венеции. Она показалась прекрасной, но слишком картинной.
При каждом повороте каналов и улиц будто виделся уже написанный кем-то пейзаж.
Путешествие продолжалось. По многу часов ехали в казенной карете сквозь пейзажи
холмов и цветущих долин. Частенько, устав от тряски, шли пешком, обгоняя тяжелую
карету. Издали маленькие городки казались театральными декорациями. Только бы
любоваться, но, въехав на улицы, разглядывали не архитектуру, а множество конных
австрийских жандармов, казавшихся страшнее русских. Путникам, да еще иностранцам,
не разобраться в событиях местной жизни. Все мимо, мимо… Вот уже площадь с собором
и ратушей, и дальше, к городским воротам, в долины, к горам, лесам.
Воздух прозрачен. Лошади неторопливы. Друзья-художники молоды, счастливы путешествием,
хотя, конечно, устали от долгой дороги, от впечатлений, наполнивших души и путевые
альбомы. Рисунки делали карандашом, на стоянках писали акварелью. Как-то в пути
задержались до ночи. Миша сидел в глубине шестиместной кареты, дремал, склонившись
на плечо Альберта, рядом похрапывал Павел. Вдруг послышались голоса: торопливая
итальянская речь. Кто-то вскочил на передок кареты и лошади понеслись. Трое
тучных монахов, сидевших напротив друзей, заговорили, испуганно крестясь: «Карбонарии,
карбонарии..»
Из-за быстрой езды, сотрясавшей карету, Мише стало тревожно. Звонко простучали
копыта коней по мосту через речку. Вскачь пошли на подъем, но внезапно остановились.
Послышалось:
— Addio!— Кто-то прощался.
В ответ тоже:
-Addio!— дружелюбно и весело.
Очевидно, ночные попутчики теперь уже пешими продолжали свой путь по ущельям
и скалам.
Тихая тряска кареты, дремота, потом снова крики и топот коней. Карету нагнали
всадники, остановили, сильно бранясь. Рывком распахнулись дверцы. На подножку
вскочил австрийский жандарм с пистолетом. Другой держал факел. Русские художники
не привлекли внимания, монахи — тем более. Тех, кто бежал сейчас в горы, они,
наверное, знали в лицо.
— Нас считают, как гусят в корзине,— сонно заметил Пнин, заворачиваясь в суконную
накидку.
Его ленивое спокойствие показалось смешным. Как только захлопнулись дверцы,
друзья принялись хохотать.
— Гусята в корзине,— сквозь смех повторял Альберт, имея в виду монахов. Те продолжали
креститься. Они равно боялись карбонариев и жандармов. С опаской глядели и на
художников.
Натягивая до предела упряжь, карета поднималась в гору, затем звонко и тряско
скатывалась в долину. Ландшафтов разных молодые художники насмотрелись столько,
что, и закрыв глаза, продолжали видеть плывущие мимо пейзажи. Не зря говорится,
что все дороги ведут в Рим. Измаявшись вконец, друзья услышали от возницы, что
едут по древней, две тысячи лет как мощенной Фламиниа — Фламиниевой дороге.
В окна кареты виднелись виадуки, развалины когда-то величественных гробниц,
платаны, дремавшие веками, а там и виноградники, живое дело рук человеческих.
Из Петербурга отбыли в мае. Прибыли в Рим в сентябре. Уставшие, пропыленные,
явились они в кафе Греко, куда сходятся в Риме пути всех иностранных художников.
Услышав русскую речь приезжих, первым раскрыл объятия Карл Павлович Брюллов,
в ту минуту стоявший у входа. Одет он был эффектно — белая рубашка с расстегнутым
воротом, панталоны, подпоясанные бархатным кушаком. Он свободен в движениях,
полон достоинства, красив, как греческий бог. Лебедеву он показался очень похожим
на Ваню, но чем-то чужд до неприязни. Минутное чувство быстро забылось, оставив
настороженность. Приезжим Брюллов обрадовался искренне и тут же был награжден
письмами родных, хотя и с давно устаревшими новостями.
Шумно встречали русские художники своих сограждан, с надеждой хотели они услышать
живое слово о далекой родине. Нашлись советчики. Помогли снять квартиру в северной
части города, где обычно селились приезжие из России.
В следующие дни друзей одолевали заботы. Уладив формальности итальянские, взялись
за русские. Надо представиться посланнику в Риме, вручить письмо из Академии
и получить рекомендации, без коих в чужой столице придется трудно. Но где добыть
фраки? Только так должны являться посетители в русское посольство. Для Михаила
фрак нашли быстро — с плеча модного француза, который гордился знакомством со
всеми художниками, будто коллекционировал их имена. Рихтеру одолжил свою фрачную
пару Карл Брюллов (подкололи, где надо, булавками). Павлу Пнину фрак достать
не смогли. Слишком широк он в плечах, могуч телосложением. Пришлось довольствоваться
тем, что друзья, сославшись на его плохое самочувствие после дороги, как смогли,
уладили дела.
Позже Рихтер признался, что в одежде Брюллова чувствовал себя прескверно: будто
слава великого грузом легла на плечи. Вместе с парадной одеждой ощутил он ответственность
художника, прославленного в самой Италии — стране искусств!
В первые недели Мише хотелось все осмотреть: развалины и базилики, внутреннюю
роспись церквей и современные галереи. Впечатления от Рима легко укладывались
в строки письма Ивану:
«Приятель дорогой, Брюлло (Бесенок!) Ах! Спешите скорее в Рим, в Рим — столицу
художеств. Здесь славно! Ей-богу, славно! Мне без Вас скучно. Что Вы теперь
поделываете? Возитесь все еще с вашей Финеллой? Сколько здесь художников, разных,
с бородами и без бород. Один лучше другого. Все работают на славу! Я очень рад,
что здесь чай есть и, главное, вечно лето — тепло. Я уже у себя в саду успел
сделать картину». Не задумываясь, подписал: «М.Лебедев, сент. 12, 1834». Дома,
в Академии, сразу были на «ты», а в письмах соблюдался этикет: даже забавно
— «Бесенок» и «Вы»!
Хотел сообщить о театрах, но не стал: римская церковь разрешала театральное
действо только в дни карнавала. В остальное время римляне довольствовались игрой
заезжей труппы и маленькими частными театрами марионеток. Славные человечки
на нитках! Из их деревянных уст звучала сатира.
О встрече с Карлом Павловичем, тем более о восторгах, которые вызывала картина
«Последний день Помпеи», пока не писал, поскольку в Риме ее не застал. Великая
картина красовалась в Париже и, говорят, уже отправлена в Россию. Сам Брюллов
именинником не выглядел. Работал в ту осень нервозно и мало. Наверное, в душе
еще не отжила помпейская трагедия. Не загорелось звезды путеводной — идеи новой
картины, которая должна быть не хуже созданной, то есть не менее великой! Ощущал
он себя уставшим, истраченным, на что и жаловался не однажды.
Мишу Карл Павлович встретил радушно. Расспрашивал о брате, называя его по-домашнему
«Ванькой». Сожалел о слабом его здоровье. Мастерская Брюллова оказалась поблизости
от квартиры Лебедева. Дверь ее распахнута не только по причине приятности сентябрьского
воздуха, но для Миши — дружески-гостеприимно.
Карл Павлович — человек особый: сам по себе. Мастер в живописи непревзойденный.
Среди художников не раз пересказывали его фразу: «Картина должна быть на две
трети готова, когда художник подходит к холсту». В обращении с молодыми собратьями
он не проповедовал, не поучал. Бывал и замкнут, но, когда в настроении, шаловлив
и прекрасен. Светскости, изящному обращению надо у него поучиться. Настоящий
европейский художник! Более европейский, чем прочие иностранные художники в
Риме.
Для взгляда постороннего — пишет легко, не скрываясь от публики. Для самого
— легко ли? Работая над «Помпеей», страдал. У холста, бывало, шла носом кровь,
а он не замечал, писал до упаду: от напряжения, от усталости не раз лишался
чувств. Тогда слуга выволакивал его на свежий воздух. Брюллов отсыпался и, принарядившись,
снова выглядел баловнем судьбы, служителем счастливых муз.
Как-то на прогулке в ближнюю рощу в компании Михаила и своего ученика-подростка,
князя Григория Гагарина, он поднял с тропинки каштановый лист. Встряхнул, погладил
коричневатую ребристость. Заговорил с листом, как с человеком, сочувствовал
и сетовал на осень, припомнил зеленую свежесть весны. Увлекся, стал говорить
о сути вещей в видении художника, о красках осени.
Осень в Риме и впрямь красавица. Небо — чистый ультрамарин. Если поднять голову,
придерживая шляпу, смотреть в него через зияющие арки Колизея, то начинает казаться,
будто там, в этой синей бездонности, проплывают века. Зелень — блестящая после
дождя. Рыжая, багряная, оливковая шуба виноградников нависла над небольшими
дворами, спрятав лилово-багряные гроздья. Платаны окрасились в цвета, невероятные
для северянина: киноварь, кадмий, охра любых оттенков!
А воздух! И тот с золотистым отливом.
Огромный купол собора Святого Петра возник над городом более трех столетий назад,
как утверждение новых времен над поседевшим мрамором древнего Рима. Очертания
его архитектуры видны далеко, рельефно, будто выставлены напоказ в угоду художникам.
Пишите, щедро пользуйтесь красками, не разбавляя, не смешивая их. Пишите густыми
пастозными мазками, только что выдавив свежую краску из новомодных тубов, купленных
на знаменитой Виа дель Корсо. Но не забудьте, что эти яркие тона переходят в
другие, такие же яркие, почти незаметно и нежно. В том особенность воздуха Рима
и преткновение для приезжих живописцев.
Не так-то просто заново учиться пользоваться красками. Яркие, чистые, положенные
на холст, они мешают друг другу, то «проваливаясь», то «выступая». Как же сумели
писать тут изящно Сильвестр Щедрин и Брюллов? Почему не может справиться с ним
Лебедев? В каждом выпуске Академии лучших награждают одинаковыми золотыми медалями.
А как приравнять таланты?
Собратья-живописцы завели Михаила в мастерскую на чердаке знаменитого палаццо
Боргезе. Там обитает сын петербургского профессора Иванова — Александр Андреевич,
пенсионер общества поощрения художников. Он молодой, ясноглазый, с темной курчавой
бородкой. Кистью владеет как немногие. Недавно вернулся из своего путешествия
по северным провинциям Италии, а ныне закончил холст в классическом стиле, но
привлекательный мастерством и искренностью. Именуется сей холст «Аполлон, Гиацинт,
Кипарис, занимающиеся музыкой и пением». Цель художника — показать три степени
восхождения человека к совершенству. Маленький Гиацинт, старательно, как урок,
исполняет мелодию на свирели. Кипарису доступно высокое мастерство. Аполлон
не играет, не дирижирует, он созерцает то высокое, о чем повествует прекрасная
музыка. Его фигура и жест гармонируют с вдохновенным лицом. Эту картину и приходили
смотреть художники.
В углу мастерской Лебедев увидел штудии Иванова — окрестности города, подлинно
римские в очертаниях и цвете. Значит, Иванов сумел! После первых радостных взмахов
кисти Лебедев, еще не ведавший сложностей римских условий, не смог взять нужного
тона. Картина, о которой весело писал Ивану, через неделю казалась мазней. Затер,
написал ее новым пейзажем, и тот не удался. Так в чем же причина?
Художники, насмотревшись вдоволь, отошли от «Аполлона» и, как водится, заспорили
о живописи. Александр Андреевич обернулся к Лебедеву, еще стоявшему у итальянских
штудий. В глазах недавнего академиста прочел растерянность.
— Не торопитесь оценивать свои возможности,— посоветовал он. — Надо привыкнуть
к климату и к освещению. Раньше будущей весны не следует браться за кисти.—
Заметив, как дрогнули брови Михаила, серьезно добавил: – Но карандаш из рук
не выпускайте, рисунок прежде всего!Рад бы пренебречь
советом Александра Андреевича — отложить все мечтания о картине до первых весенних
дней, но обстоятельства подтвердили, что прав Иванов. Наступила южная зима.
Природа Рима уже не светилась золотистыми красками. Напоминала дождливый октябрь
в Петербурге. Широкополая суконная накидка, заказанная еще в Академии, грела
мало. Хотелось скорее зайти в помещение, приникнуть к теплым кафельным изразцам,
но не было в Риме домовитых российских печей. Как редкая роскошь — подобие осинового
пня — чугунная печка с жестяной трубой. Одно спасение — где-нибудь в кафе погреться
дружеской беседой или провести вечер у Брюллюва.
Остановившись в дверях его мастерской, Миша увидел, что Карл Павлович торопливо
рисует углем на холсте фигуры согбенных людей. Хотел уйти, чтобы не мешать,
но Брюллов махнул рукой в сторону треугольного столика, на котором лежало письмо.
— Прочти,— и больше ни слова.
В письме сообщалось, что Ваня… скончался от чахотки.
— Как же это? — спросил Лебедев у Брюллова, а будто у самой судьбы.
Брюллов молча работал. Из-под его руки сыпался уголь, скрипел на полу, раздавленный
подошвами. Фигуры на холсте вытягивались в вереницу. Что это? Процессия похорон
или души усопших?
Вечер сырой и холодный, и ночь без сна, проведенная художниками в брюлловской
мастерской. Утром Карл Павлович, как задохнувшийся человек, который жаждет свежего
воздуха, заторопился, собрал саквояж и кинулся вон из дома, из Рима. Уехал в
Болонью, ни с кем не простившись. Бросил начатый холст. Не дописал заказанные
портреты. Миша проводил его до выезда из города. Пешком вернулся к себе на квартиру,
не в силах ни думать, ни писать, ни работать.
Вечером зашел Павел Пнин. Принес письмо. В нем та же печальная весть. Писал
ученик Академии, пейзажного класса — Лев Фрикке. Помнилось его лицо — еще мальчишеское,
красноватое, как на ветру. Голубые глаза, бесцветные ресницы. Обстоятельно и
душевно Фрикке пересказывал все, что знал о Ваниной смерти. Милый Брюлло дождался
прославленной картины брата. Когда ее одну выставили в Шебуевской зале, долго
ее рассматривал. И будто бы сказал фразу: «Есть один Брюллов, другого не надо…
»
С благодарностью Миша ответил Фрикке: «Вы не можете себе представить, как это
меня тронуло, хотя я и хладнокровен ко всему. Черт знает, отчего этот необыкновенный
талант погиб — истинный художник. (Академия много потеряла…) Он, бедный, не
увидел Италии, Рима, Рая художников. Но Отечество милее… »— тут же приписал
Лебедев. Затосковал, не окончив письма. Все будто видел, как Ваня сидел над
рисунком, то играл златокудрую Афродиту, то шел с ним рядом в холерную зимнюю
ночь… В натурном классе, который содержал мосье Ларош,
по вечерам собиралась разноязыкая толпа художников. В том есть своя прелесть:
работать, сравнивая рисунок «со всей Европой». Приглядевшись, Лебедев составил
мнение, что художники, как бы ни пытались быть оригинальными, принадлежат к
своим национальным школам. И старые живописцы, и сверстники его — пенсионеры
академий.
Англичане любят «ефекты» — контрасты света и теней. Должно быть, на их туманной
родине таких «ефектов» почти нет. По приезде в Италию они увлекаются необычным.
«В чем и сам сильно грешен по той же причине»,— отметил про себя Михаил.
Немцы казались ему старательными, честными, но в чем-то скупыми и скучными.
Не зовут любоваться, проникнуться чувством художника, все, что видят в натуре,
перечисляют, как в карточке меню. Итальянцы работают мастерски, но пестрая,
меняющаяся толпа иностранных художников мешает им обособиться, высказать сокровенное.
Русские не из последних. Алексей Егоров, будучи пенсионером Академии, тут отличился
когда-то: на спор по стене повел линию углем, не отнимая от руки. Начав с большого
пальца левой ноги, нарисовал по памяти человеческую фигуру и не ошибся, не пропустил
ни одного мускула. В натурном классе мосье Лароша это стало легендой. Живет
еще в Риме, известный многим, стареющий портретист Орест Кипренский. Художники
его уважают за мастерство: ему был заказан автопортрет для флорентийской галереи
Уффици, где помещают автопортреты только прославленных живописцев. Не отгремела
слава Карла Брюллова, нареченного тут «Бессмертным».
Однако заметнее всех — французы. Они общительны и поклоняются всегда меняющейся
моде. Сами ее создают, привлекая внимание к «предмету», вызывая восторги и подражания.
Как-то вечером заканчивали штудировку натуры. Знакомый французский художник,
тот, который одалживал Лебедеву фрак, подсел к нему, попросил показать свои
рисунки. Миша, не очень сведущий во французском, в ответ улыбнулся, молча развязал
тесемки папки. Подал рисунок города на холме, исполненный пером, потом акварель
«Зима над Римом» — хмурое небо, полоска вечерней зари с лимонно-желтым свечением
и отдаленный купол собора Святого Петра. Достал еще набросок сепией, сделанный
утром из окна своей комнаты: каменная стена, лишь поверху освещенная солнцем.
Тянется по ней лоза без листьев, но почки набухли, готовые с треском раскрыться.
Француз посмотрел, прищелкнув тонкими пальцами, стал показывать соседу. Через
минуту Миша оказался в центре внимания французских художников, доброжелательно
повторявших:
— О, Мишель!
Их возгласы привлекли остальную публику. Послышалось английское произношение
с оттенком удивления:
— Майкл Лебедефф?
От такой круговерти у Миши разгорелись щеки. Он растерялся, не знал, что предпринять.
Спасибо, выручил Александр Андреевич, подошедший из дальнего угла студии. Он
внимательно и дружелюбно рассмотрел рисунки. По поводу устроенной овации заметил:
– Не волнуйтесь, это быстро проходит. Заставить согласиться иностранцев, что
русские не хуже их, дело весьма мудреное,— продолжал он, поджидая, пока соберут
рисунки.— Художественная вещь должна быть втрое лучше их произведений, чтобы
только принудить их уравнять со своими.
Миша надел суконную накидку, Иванов — «крылатку» с пелериной. Вместе вышли в
сырую теплую ночь, дохнувшую весной. Толпа художников быстро исчезла в ближних
переулках. Александр Андреевич говорил о талантливости русского народа. Верил,
что еще предстоит поднять искусство, которое, по его мнению, приходит в упадок.
– В нашем холодном и изящном веке я не встречаю столь много души и ума в художественных
произведениях,— говорил он, хмуро глядя под ноги. — Сами итальянцы не могут
сравниться с нами ни в рисовании, ни в сочинении, ни даже в красках. Они отцвели,
находясь между творениями своих предшественников. Мы предшественников не имеем.
Мы только что сами начали — и с успехом. Мне кажется, что нам суждено ступить
еще дальше.
Художники простились на углу Пьяцца дель Пополо, где желтым светом едва теплился
масляный фонарь. Мише казалось, что после разговора с Александром Андреевичем
он в чем-то уверился и утвердился.Ах, начало весны в Италии!
Цветение всего, что цвести в состоянии, предлагая себя буйной свежестью, запахом,
диковинными цветами. Будто сама природа вместе с людьми праздновала католическую
Масленицу, именуемую здесь карнавалом. Ряженые, собравшись в толпы, веселились,
шумели, плясали тарантеллу и, казалось, тоже цвели, наслаждаясь весной. Художники,
жившие в Риме, встречали с восторгом эту пеструю кутерьму. Они не только участники
карнавала, но, что важнее для них, созерцатели. Старались запомнить, зарисовать
этот буйный народный праздник.
Однако суета надоедает. К концу карнавальной недели не одному Мише хотелось
бежать от шума и пестроты, погрузиться в работу, как в воду реки, чтобы плыть,
наслаждаясь умением, ловкостью, силой. Точнее, быть сильным в своем ремесле
живописца. Но карнавал преследовал: даже дерево во дворе дома, где жил Лебедев,
казалось бутафорским. Голые прутья без листьев, на них пучочки цветов розоватых
и нежных. Сама акварель! Взять кисти и краски, перенести на бумагу! Фон для
абрикосового дерева — светлая зелень глицинии, свисавшей с балкона, еще украшенного
флажками отшумевшего праздника.
Весна увлекала. Скорее из Рима в его окрестности, куда уже переселились многие
художники-ландшафисты. Скорее работать, пока есть увлеченность этой яркой стихией
— весной. Для жительства на лето Миша нашел уютный городок — Альбано, совсем
недалеко от Рима. Не стал нанимать мастерской. Снял только комнату с видом на
парк. Решил: мастерская теперь — вся природа. Наконец-то, настало время для
кисти. Но как написать эту зелень, освещенную солнцем, тишину и прохладу естественных
аллей? Нельзя писать свет — можно лишь освещенность! Но будто бы понял, что-то
уже подсмотрел у природы.
Назавтра бы взяться серьезно за дело, но подули ветра, да такие, что трудно
стоять на ногах, не то, чтобы работать под зонтом, скрывавшим художника от солнца.
Из-за холмов полезли мохнатые тучи. Полил дождь, казалось, ненадолго, но проходили
дни, погода не улучшалась. Говорили, что такого холодного мая, потом — июня,
потом — июля в Италии не бывало. Неделями не просыхала одежда. Многие болели
лихорадкой. Непогода в прекрасной Италии — особенно неприятна. Сразу становятся
видны все прорехи лазурной страны: ветхость зданий, щели в стенах, плохо пригнанные
окна и двери.
Благо, если хозяйка, сжалившись над постояльцем, вносила в комнату жаровню с
раскаленными углями. Может быть, и не жалела художника, а только боялась, чтобы
он, прозябнув, не отъехал с квартиры. Уютно сидеть за столом, когда рядом светятся
угли, почти не давая угара, а дождик и ветер только фон за окном. Славно и длинно
пишутся письма. Бумаги тонкой, на которой учителю и благодетелю — профессору
Воробьеву писать надлежит, у Лебедева не оказалось. Порылся в папке, достал
листок с рисунками. Под одним написано: Альбано, утро от 5 до 9 часов». Под
другим: «Альбано, вечером от 3 до 5 часов. Рисовано на месте под зонтиком во
время дождя».
«Почтеннейший Максим Никифорович,— писал Миша,— ровно год, как я уже уехал из
Петербурга. Время прошло, что я и сам не видел. Четыре месяца я был в дороге…»
— Далее Миша излагал свои открытия и впечатления о городах, которые довелось
посетить, о выставках, картинах и художниках. Предпочтение отдавалось старым
мастерам, особенно голландцам, которые «доказали, что из самой простой природы
что сделать можно… »
В пасмурный день исчезла одолевавшая Мишу робость перед сияющей освещенностью,
перед тончайшими переходами цвета. В хмурых потоках дождя все казалось привычнее,
даже милее.
Вместе с письмом Воробьеву мыслью он оказался в Петербурге и дальше — в селе
Васильково. И сам не ведал, как глубоко в душе запрятана печаль добровольно
отрекшегося человека. Отрекшегося для того, чтобы выжить художнику, его таланту,
умению выразить преклонение перед прекрасным, именуемым жизнь природы. «Эх,
Фенюшка, знала бы только, как рванулась к тебе душа!» А душа бунтовала, не верила
доводам и уговорам, хотела гореть бескорыстно и жарко. Гореть и любить. Если
надо, то жертвовать, но не любовью, а во имя любви!
Когда прекращался дождь, Лебедев писал первую «Аллею в Альбано» — без яркого
солнца, без зноя, используя мотив одного из рисунков, отправленных Воробьеву.
И место тут славное: аллея теряется за поворотом, над ней шатром нависли ветви
деревьев. Они переплелись так плотно, пропускают мало света, создавая уют, желание
войти в прохладный полумрак. Размер картинки небольшой, тона холодные: темно-зеленый,
песочный, голубой. Внимание сосредоточено на первом плане, на травах и листьях.
Миша трактовал их академически барельефно, стремясь к привычной завершенности,
преподанной Воробьевым.
Смятение души постепенно угасло, будто вписалось в картинку. Возникла уверенность,
что и в Италии он способен творить. Слагался мотив второй картины, потом — третьей,
а дождь все шел…
В небольшом, разбросанном по холмам селении Аричча нашлась веранда каменной
кладки, где можно спокойно работать во время дождя. Она примыкала к старому
дому, возвышавшемуся над местностью. Обзор прекрасный на три стороны света.
Меняя лишь место, тут стоит писать пейзажи Италии в бесконечном множестве. Миша
упорно работал над одним: могучее дерево кроной уходит за край картины, нижние
ветки образуют высокую арку, через которую виден заросший оливами холм, увенчанный
дворцом и церковью. Внизу, на первом плане, по тропинке идет крестьянка в местном
наряде: белая рубаха, красная юбка, платок песочного цвета, повязанный накрест
под грудью, на голове — кружевная наколка.
Натурщицу Миша нанимать не стал. Итальянская девушка в этом наряде скромно позировала
зимой в рисовальном классе мосье Лароша. Теперь, в картине, она идет неторопливо,
крутя в руках веретено. Ровно ткется шерстяная нить. Проглянуло солнце, все
заиграло, зелень олив стала охристой. Блики солнца пестрели на красной юбке.
На поляне огоньками загорелись маки. Художник доволен: картина получилась свежей
и привлекательной.
Назавтра дождь к полудню обернулся ливнем. Треногу с холстом пришлось перенести
в глубь веранды. Спасаясь от дождя, по ступеням веранды вбежал человек с большой
папкой.
— Здравствуйте, Александр Андреевич,— приветствовал его Миша.— Проходите сюда,
тут посуше.
— Как радостно внезапно услышать родную речь!— отозвался Иванов. Отряхнув одежду,
он сел на каменную скамью.
Отвлекшись, Миша работы не продолжил. Закрыл баночки с красками, расставил их
в ящике. Подсел к Иванову, который задумчиво разглядывал окрестности. Наверное,
одновременно им вспомнился Сильвестр Щедрин, любивший писать веранды. Какое
восторженное, одновременно тягостное впечатление произвели его картины на художников,
когда к открытию выставки в Академии пришла весть о его кончине.
Иванов думал вслух о призвании, таланте и о судьбе. Сопоставил художника талантливого
с художником-гением.
— Сей производит для веков. У него некоторые части неправильны, но дело — превосходно.
В сем случае можно его уподобить божеству. Правила для него нет, он сам себе
оное…
В своих речах Иванов давал ответы на многие вопросы, заданные Мишей. Он утверждал:
— В отличие от гения просто талантливый художник пишет для настоящего времени,
соображаясь с требованиями светского общества, он раб его. Ему гораздо выгоднее
жить. Напротив, как тот часто терпит препятствия и даже умирает с голоду.
Сам Иванов не желал подчиниться мнению света. Готов на лишения. Казенного духа
он не терпел. Академию ненавидел и этого не скрывал. Знал ее лучше Лебедева.
Даже родился в том огромном здании, в квартире отца. Там же учился с младшего
возраста «посторонним» учеником и, веря в великую, все побеждающую силу искусства,
многое преуспел, но, как сталось, не на радость себе. Обернувшись к прошлому
с высот познания и возраста, замечал в Академии леность, чинопоклонение и гнет.
Как не заметить, если отца его, профессора класса исторической живописи, изгнали
из Академии по указанию не сведущих в талантах.
Верилось в это с трудом, поскольку для Миши Академия художеств — щедрый дар
судьбы, трижды как в сказке повторенный: неожиданный путь к ней, и путь к мастерству,
и руководство профессора Воробьева, доброго, образованного человека.
Иванов продолжал сидеть на веранде, говорить как бы напутствие. Лебедев слушал,
увлекался, также хотел переделать все к лучшему, влияя кистью своей, красотой
им воспетой, которую хотел дарить людям для счастья, для возвышения души. Как
говорил Иванов: «Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации».
Миша понимал, что беседует с человеком необычным даже среди талантливых, поднявшимся
до высот духовного напряжения, когда человек превращается в мессию, в проповедника,
ведущего за собой толпы народа к добру и свершениям. Как же он прост и велик
в своих мыслях!В августе установилась погода хоть и пасмурная,
но теплая, без дождей. Как-то Миша проснулся счастливый тем, что молод, свободен,
хорошо образован. От роду — двадцать четыре, и тех еще не исполнилось! Много
то или мало, обычно решают в минуты уныния, а не солнечным утром, когда пастуший
рожок за окном призывает бодрствовать и славить жизнь. Свобода — это не праздность,
не безделье, а возможность ехать и идти куда захочешь, писать то, что радостью
отзовется в душе.
Его потянуло к озеру Альбано. Давно собирался писать там гладь воды, но погода
не позволяла. Дорожка, по которой он шел, то вилась между камней, то превращалась
в ступени. В небесной вышине, как жаворонок в России, резвилась и пела никому
не видимая птица. На небольшом утесе стояли две домашние козы и блеяли. Мише
вздумалось их позвать:
— Бя-я-ши…
Козы на мгновение замолкли, разглядывая его, потом, ловко прыгая по камням,
последовали за ним. Миша спрятался за камень. Они остановились. Побежал, они
пустились вскачь. Пытался камнем угрожать, не помогло. Козы тряской рысью бежали
за ним.
— Окаянные,— сердился Миша, не зная, как избавиться от их назойливости.
К озеру прибыли вместе. Миша поставил ящик с красками, снял с плеча ремень от
треноги, установил загрунтованный холстик. Козы стояли в недоумении, истошно
блея. Вскоре они занялись травой, которая росла у невысокой каменной ограды,
отделявшей дорогу от берега. Миша давно присмотрел это место у высокого белого
здания, пристроенного к скале. Над входом, обращенным к озеру, балкончик, поросший
зеленью. Окна в два ряда, небольшие, как бойницы, под самой крышей. Такие строения
встречались в пейзажах Щедрина. Пусть в картине все будет так же: белое здание
у скалы, гладкая поверхность воды. Дальше, почти силуэтом, селение с куполом
церкви. Такой романтический уголок! Писал его Миша, тщательно следуя натуре,
но придавая изящность, a-ля Щедрин.
Для оживления пейзажа у нижнего левого края поместил своих спутниц — коз. Одна
прилегла у изгороди, другая, стоя с ней рядом, изредка блеяла, будто попрекая
художника за то, что он слишком долго стоит на месте. На дороге Миша заметил
фигурки крестьянок с большими корзинами белья. Однако пейзажа «a-ля Щедрин»
не получилось. «Не тот манер!» — решил Лебедев. Сам вчера писал Фрикке: «Не
манерьте!» — то есть не создавайте искусственности… — «Другое дело, что у каждого
художника есть свой почерк. От этого не уйти,— раздумывал он.— Это и есть самобытность,
отличие одного художника от другого… »
Козы, пробывшие здесь весь день, теперь казались милейшими: к вечерней заре
они задремали и в гору за ним не пошли.Не все было плохо
этим странным, не привычным для Италии летом. Дожди, питавшие засушливую землю,
породили обильную зелень, одарив ее свежестью. Вид «Кастель-Гандольфо» продуман
Мишей как панорама городка на дальнем плане и массы деревьев — на первом, крышей
нависавшей над дорогой. Живопись тугая, многослойная эффектно лепила форму.
Виртуозность его кисти уже признали художники. Это не позволяло подчиняться
летящей моде или снизойти до подражания. Лебедев сам художник, он ищет свой
путь.
Раз в полугодие он обязан сочинять отчет конференц-секретарю Академии, адресовать
его «в собственные руки его превосходительства Василия Ивановича Григоровича»,
тем зарабатывать право на очередной пансион.
«Мой образ жизни я вам в коротких словах опишу. Один день как другой, поутру
лес, полдень в трактир, вечером лес, окончивши день, в трактир, где собрание
всех художников… — слегка огрублял Лебедев, как бы переводя на русские понятия,
тем утверждая свою «бывалость».— Шесть месяцев я в Альбано, несносное нынешнее
лето, беспрестанные дожди и ветры, которые еще несноснее. Хорошего времени очень
мало… часто в июле месяце было так холодно, что нельзя было управлять кистью,
но, что делать, все-таки работал. Четыре картины почти окончил. Окончивши последние
две, отправляюсь в Рим, здесь уже становится слишком холодно… — Подумал, приписал:—
Англичане, французы, немцы — все только с натуры делают этюды, да потом зимой
сочиняют то Альбано, то Ариччо, то Неми; не люблю я эту методу. Мне кажется,
грешно в Италии (да и везде) работать без натуры. Что можно сравнить с правдой!»
Перечитал письмо, чертыхнулся, чуть не забыл написать о главном: «На будущий
год в нашей Академии художеств — выставка. Жаль, Академия меня не осудит, если
я то пошлю, что имею, и рад бы сделать что-нибудь огромное, да из всех итальянских
годов этот оказался хуже всех, подобно нынешнему не помнят!»Чем
проще быт художника, тем больше времени для усердия и вдохновения. Говорят,
что все в жизни взаимосвязано… даже блохи, водившиеся в тюфяках, набитых листьями
кукурузы. Блохи жгли на рассвете, поэтому, наверное, живописцы Италии не просыпали
божественного зрелища — восхода солнца. Русские художники вставали рано еще
потому, что приучены в Академии, да и солнце в Риме восходит позднее, чем в
Петербурге.
Увлеченность поднимала Лебедева на заре. Завтрак, излишне легкий, не томил желанием
понежиться. Тонкие ломти хлеба с сыром, кружка некрепкого кофе — это по-итальянски!
Бодрость нужна пейзажисту при дальней дороге на натуру. К тому же пенсион молодого
художника, заранее подсчитанный в Академии, не зависел от его аппетита.
Заслышав топот стада и звук бича, Миша подумал: «Занятно! Когда наблюдал проходящее
стадо в Василькове, вспоминал о Юхане, о родных, тут, в Италии, видится Васильково!»
Сердце вздрогнет, отзовется именем заветным. Взволнованность переплавится в
творчество. Единый и мудрый круг: в нем движение от сердца к мозгу, оттуда на
кончики пальцев, точно управляющих кистью.
В новой картине пишется крепкое дерево, освещенное солнцем. В его тени две тучные
коровы блаженствуют в полуденной дреме. Позднее, уже в Риме, Миша сам обнаружит,
что воздух написан иначе. Свет, оранжевыми потоками проникающий сквозь ветки,
как бы излучал тепло, смотрелся прозрачной светящейся массой. Тогда и поймет,
что владеет умением передать на холсте свет и воздух, а не только освещенность
— канон, утвердившийся в Академии.
Зиму Миша провел с картинами: подчищал, дорабатывал, поскольку весной, в дни
карнавала, на Пьяцца дель Пополо открылась художественная выставка с участием
многих иностранцев. Приглашали обычно не всех, только лучших. Художники ждали
с волнением известий об этом событии. В кафе Греко предсказывали имена этих
счастливцев. До недавнего времени сверкал надо всеми гений Брюллова, уже отразившийся
в полотнах многих, как в мутных зеркалах. На нынешней выставке не будет творений
великого Карла. Он отправился путешествовать в Грецию. Теперь дошли слухи, что
уехал в Россию. Кто же вместо него?
Наконец-то, получены узкие конверты с вензелем герцога Р***, покровителя художеств.
Текст напечатан по-итальянски, но главное — увидеть свою фамилию, вписанную
латинскими буквами, и ощутить приятное чувство победы.Россию
представляли трое: Кипренский, Иванов, Лебедев.
Для выставки Миша выбрал: «Аллею в Альбано близ Рима», «Аричча близ Рима», «Вид
Кастель-Гандольфо» и «Вид окрестностей близ Рима» — с козами. «Пейзаж с коровами»
не завершен, поскольку тогда изменилась погода, теперь не найти подобного освещения.
В огромных залах, где царит суета еще не открывшейся выставки, ощущается легкость
дружеского общения разноплеменной толпы художников. Каждому землячеству указаны
залы или стенка, а там размещайтесь, как вздумаете. Русской колонии досталась
комната-перемычка между центральными залами. Место не лучшее… Главенствовал
Иванов — «Явление Христа Марии Магдалине». Рядом с его картиной по два с каждой
стороны — пейзажи Лебедева. Супротив — портреты Кипренского. Особо привлекает
«Паж», по объяснению Ореста Адамовича, написанный с молодого флорентийца благородной
фамилии.
На открытии выставки — празднично и многолюдно: блистательная римская знать,
иностранцы, коих русские в эти минуты воспринимали весьма отдаленно. Не до того!
Радовались только своим. Прибыло русское посольство, петербургские и московские
дамы и господа, оставшиеся в Риме на время карнавала, и, конечно, художники.
Между ними дух соперничества сочетался с уважением и завистью к трем, удостоенным
приглашения. Их поздравляли, жали руки, желали процветать и впредь.
Сначала каждая группа зрителей держалась земляков — знакомых художников, их
картин. Потом возникало желание все увидеть, сравнить. Настоящее искусство не
нуждается в толмачах, ибо публика всех народов Европы имеет понятие о мастерстве
и таланте. Толпа возбужденная, пестрая, многоязычная, потоком двинулась по залам.
Комната-перемычка оказалась местом людным и бойким.
— Как в торговых рядах на Невском,— заметил Александр Андреевич Мише, стоявшему
неподалеку.
Тут издавна существовала традиция — в день открытия выставки, пока присутствует
знатная публика, художникам надобно быть у своих картин. Орест Адамович оказался
по другую сторону людского потока. Утомленный долгим стоянием, подошел к молодым
художникам:
— Стоим, как лакеи, за спинками стульев своих господ — картин.— Успехом он остался
доволен.— Если бы сегодня я соглашался на все предложения особ — писать их портреты,
заказов хватило бы лет на двадцать. Но иностранцев писать не люблю, а соотечественников
вижу мало. В России Кипренский вышел из моды,— сказал о себе, как о чужом. Горькая
дума давно залегла морщинкой между нахмуренных бровей. Кипренский молча махнул
рукой и пошел на свою сторону, где у прекрасных портретов снова собрались люди.
На долю Иванова и Лебедева досталось много поздравлений, улыбок, комплиментов.
Ах, дамы! Взглянув на картины, они долго лорнируют живописцев — их счастливые,
сугубо русские лица, аккуратно подстриженную бородку Иванова и русый, лихо вздыбленный
хохолок над лбом Михаила Лебедева.
Подошла компания петербуржцев, чтобы выразить восхищение картиной Иванова. Они
говорили, что творение его кисти вполне достойно Российской Академии художеств.
Тем хотели польстить и возвысить. Но Лебедев чувствовал, какой протест поднимается
в душе Александра Андреевича. Казалось, что он сейчас возразит: «Не благодаря,
а вопреки Академии…» Иванов разумно молчал, но лицо становилось бледным, похожим
на искусно выделанный мрамор.
Пейзажи Лебедева выглядели свежо и достойно на этом пире искусства. Только Иванов,
неторопливо разглядев каждый, сказал:
– В ландшафтах ваших не нахожу характера итальянского. Трудно поверить, что
манер, вами принятый, ведет вас на классическую дорогу, тем более, в видах ваших
никакой искры нет фантастического, идеального, изобретательного.
— Не случится ли так, Александр Андреевич, что искать классическое и идеальное,
значит шагать обратно к Академии?— спросил Миша, готовый обидеться, да вовремя
вспомнил, с каким непревзойденным мастерством исполнены Ивановым штудии итальянской
природы. Он посмотрел на виды свои и ему показалось, будто через сочную живопись
«Аллеи в Альбано близ Рима» проглянуло «Васильково». Невольно подумал: «Тут
надо иначе… »
Редела толпа поклонников искусства. Троим русским художникам передали приглашение
прибыть на виллу княгини Зинаиды Александровны Волконской близ старинного храма
Сан Джованни ин Латерано на торжественный ужин по случаю столь важного события,
как новые их успехи на выставке, устроенной герцогом Р*** для иностранных художников.
Тут же на главной улице наняли карету. Вначале никак не могли в ней разместиться,
поскольку с ними поехал, также приглашенный, Павел Иванович Пнин, еще располневший.
Однако с ним веселее, он никогда не наскучит. Дурашливость, обуявшая художников
в начале пути, постепенно исчезла. Разговор шел о выставке, потом о России,
о недавней молодости и красоте княгини Волконской и несомненных ее талантах
в поэзии, музыке и пении, о ее человеческом обаянии. Лет десять-двенадцать назад
ее московский салон посещали поэты — Веневитинов, Вяземский, Жуковский. Оказалось,
что Орест Адамович наслышан об этом в подробностях. Зинаида Александровна положила
на музыку пушкинскую элегию и по приезде его в Москву после ссылки в сельцо
Михайловское при нем исполнила:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан… Кипренский рассказывал,
как в золотую пору для кисти своей писал он портрет Александра Сергеевича Пушкина.
Во взгляде его хотел показать такое понимание всего, что не в силах объять простой
смертный. Будто стоит перед взором поэта трагическое видение, о котором положено
молчать за границей. Когда же позднее, по просьбе Дельвига, за плечом поэта
приписал он бронзовую фигурку гения, значение пушкинского взгляда изменилось.
Пнин, молчавший во время рассказа Кипренского, тут оживился и вдохновенно прочел
послание Пушкина к Волконской — «Среди рассеянной Москвы… »Царица
муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновенный,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.Скрипучая карета, вывернув из-за
каменной стены, остановилась у чугунных, ажурно плетенных ворот. Художники,
застеснявшись ободранных боков ее, торопливо, с неловким смехом расплатились
с возницей и быстро направились к калитке. Миша задержался при входе в парк.
Залюбовался кипарисом. Догнав Кипренского, спросил:
— Княгиня давно живет в Италии?
— Она покинула Россию после событий всем памятного года. Замешаны были многие
ее друзья и близкие. Деверь ее — Сергей Волконский, осужден на каторгу в Сибири,—
с печалью поведал художник.— Вы — мальчик, вам не дано почувствовать тех бед.
Сколько людей погибло, сослано, сгорело душой! Потому и княгиня в добровольном
изгнании. Да, такое ли оно добровольное, это изгнание?!— рассудил он.
— Сколько же ей лет?
Кипренский рассмеялся:
— Не вздумайте спрашивать о возрасте у дамы! Но, очевидно, ей чуть за сорок…
В глубине аллеи открылся вид на домик с башней, выстроенный в проломе древнего
акведука, край которого вплотную примыкал к башне, образуя веранду. Там, у обвитых
лозой перил, стояла женщина, невысокая, стройная, в темном открытом платье.
– Господа, поднимайтесь сюда,— пригласила она художников, отвечая на их поклоны.
— Труженики великие! Сегодня вам рукоплескал весь Рим!
Лебедев замер от неожиданного зрелища. По ту сторону акведука неоглядное пространство.
Арки водопадов, уходя вдаль, рисовали перспективу. Между ними виноградники,
поля, небольшие рощи олив. Кое-где, как тени прошлого, античные развалины. Над
всей этой древней землей — бесконечное небо, предвечернее, теплое, светящееся
изнутри. Все забылось: успех на выставке, чудесная вилла, ее хозяйка — властительница
дум российских поэтов, художников, музыкантов. Только небо — переливы отцветающей
зари. Для Миши все жило красками, оттенками уходящего ясного дня. Дня, который
для него не повторится. Он почти молился красоте предвечерней земли и неба,
будто готов был лететь в бескрайнюю высь. «Per aspera ad astra… » — через тернии
к звездам. К зажигавшимся звездам над Римом!
|
|